противостоящего танка.
В наушниках шлемофона послышался короткий глуховатый щелчок, и однотонный шум, похожий на стонущий ветер, прекратился.
Немцы по связи переговаривались о чем-то, ему не понятном.
Неожиданно в наушники шлемофона вошел отрывистый и четкий голос, произнесший по-русски:
— Комэска три… комэска три… Как слышите, прием… Где-то поблизости застучали зенитные орудия. Разведчик едва не закричал от охватившего его чувства радости, смутной надежды и еще чего-то, что объяснить он себе не мог. Все его тело пронизала дрожь. Он машинально повернул регулятор громкости танковой радиостанции на передачу, прижимая к горлу ларингофон:
— Воздух! Я — Земля! Я — Земля! В квадрате «двадцать девять» — урочище «Белых сов» — сосредоточилась немецкая танковая дивизия… Повторяю… В квадрате «двадцать девять» — урочище «Белых сов» — немецкая танковая дивизия прорыва. Милые вы мои товарищи. Очень, очень надо забить фашистской свинье в горло осиновый кол… Как слышите меня, братцы? Прощайте! Я — Земля! Связь прекращаю…
— Земля! Земля! Слышим вас хорошо. Ваши данные занесены на карту…
Два танковых выстрела слились воедино двухтактным эхом. Воздух как бы надломился, разрывая по швам молочно-серое, с черными подпалинами полотнище тумана. Подкалиберный из пушки Телочкина ударил под основание башни вражеского танка, скользнул, высекая россыпь голубовато-желтых искр, и врезался в ствол соседней сосны. Дерево покачнулось, рухнуло, покрывая зеленой массой хвои немецкую машину. Тонкий, едва заметный дымок пыхнул из-под башни и смотровых щелей, затем повалил сильнее. И корпус танка Телочкина тоже содрогнулся, наполнился глухим звоном и попятился назад. Из ушей по щекам сержанта зазмеились тонюсенькие струйки крови. Он сразу начисто оглох, будто попал в пустоту медного колокола, по которому неистово колотили металлическими предметами. Разведчика спасло то, что попадание не было точным. Болванка, отколов кусок брони, заскользила и ушла в сторону.
— Ожила волчья стая! — не слыша своих слов, заключил он, морщась от боли, железным обручем охватившей его голову…
…Разведчики лейтенанта Черемушкина были уже далеко и, подстегиваемые пушечными выстрелами и стрекотом автоматно-пулеметных очередей, продвигались, как в марш-броске. Ласточкин внезапно остановился и ударил крепко сжатым кулаком по белеющему стволу рослой березы. Та, вздрогнув, осыпала его дождем уже поблекших, желтеющих листьев.
— Разрешите мне вернуться к сержанту Телочкину. Он же наверняка погибнет, командир! — обратился он к лейтенанту.
Черемушкин вздрогнул, и глаза его стали ледяными, немигающими точками…
…Телочкин чиркнул спичкой и поднес слабый, дрожащий огонек к концу короткого бикфордова шнура. До взрыва оставалось пять секунд, но за это время в памяти сержанта промелькнуло многое — лицо матери, родной дом, выходящий окнами на пыльную сельскую улицу, молодой сад в весеннем цветении и он сам, беззаботно хохочущий, маленький Алеша, пинающий ногами набухший водой тряпичный мяч… Он улыбнулся, и его белозубая улыбка потонула в косматом огненном всполохе…
А над лесом занимались зарницы рассвета, они охватили розовым сиянием спеленутую редеющим туманом, поседевшую от росы землю.
В бронетранспортере майор Окунев устало откинулся на спинку сиденья, расслабился и закрыл глаза… Медленно, в неясном темно-оранжевом свете стала вырастать перед ним землянка начальника связи Левашова. Разбросанные части радиоаппаратуры, щербатый стол, похожий на десятки других, сделанных саперами во фронтовых землянках. На столе фотоаппарат «Кодак»… Стремительное движение подполковника Кондрашова — и взрыв, отнявший у него кисть руки… Крошечный осколок металла засел глубоко в груди… Окунев глубоко вздохнул. Ведущий хирург медсанбата — высокий и тонкий человек с темной холеной бородкой клинышком — поднял тогда уставшие светло-карие глаза и на немой вопрос ответил коротко:
— Будем надеяться.
«Почему я тянул с арестом Левашова? Что, не доверял своей интуиции? Нет. Не совсем так. Не было нужных основательных улик… Но затем подозрение подтвердилось, когда его заметили у сосны с беличьим семейством в дупле. Это было всего лишь менее суток назад. Предполагал, что у Левашова есть сообщники? Это-то и спутало карты. Сообщников не оказалось. Сержант Злобин, менявший батареи в телефонном аппарате комдива, был невольным соучастником замыслов Левашова. Это, конечно, так. И к финишу ты пришел с плохими результатами. Собственно, и результатов-то нет, так как вновь нужно решать задачу с неизвестными, где направление, место и конечная цель фашистского разведчика являются иксом, игреком и зет…»
Окунев знал, что обнаружить, найти следы Левашова на огромном, расстилающемся на десятки километров вокруг лесном пространстве будет нелегким делом. Однако он надеялся: разведчик обязательно должен связаться по радио с лицом, которому подчинен, предупредить, сообщить о провале и, естественно, вызывая самолет, указать свои точные координаты. Знал Окунев и о том, что связисты дивизии пытливо ощупывают эфир, готовые в любое время запеленговать «чужака». В чем-то действия вражеского лазутчика можно было предвидеть. Догадываясь о мерах, принятых командованием дивизии после его побега, Левашов не рискнет перейти через линию фронта, он сделает ставку на самолет, будет ожидать его в каком-то месте, пригодном для посадки. А служить этим местом в лесу может только затерянная поляна.
Перед уходом майора Окунева на поиски фашистского разведчика, генерал Чавчавадзе отдал приказ командиру авиационного бомбардировочного полка обеспечить постоянное дежурство в воздухе истребителей и самолетов-разведчиков ПО-2. А это значит, что будут контролироваться лесные дороги, тропы и, главное, поляны, пригодные для посадки и взлета.
«Вы, майор, надеюсь, успели разобраться в ситуации?» — Бесконечно преследовали слова генерала. — Левашов — это опытный разведчик, человек действия. В этом вы, могли убедиться. В последние минуты своей игры он понял, что все кончено и ему ничего не остается, как немедленно исчезнуть. Он так и поступил. Всего за несколько минут до вашего прихода, — говорил генерал, — неизвестная радиостанция запрашивала шифровкой некоего Генри-младшего. По-видимому, это его двойная кличка: агент С-42 и Генри-младший. Естественно, на свои позывные вражеская радиостанция ответа не получила. Тогда дважды, через короткие промежутки времени, она послала в эфир три слова на немецком языке: «Утро будет чудесным». По всей видимости, эти три слова не что иное, как своеобразный пароль, который предупреждал о начале решительных действий.
Для нас эти слова представляют немалый интерес. Штабу дивизии они буквально говорят о том, что остались считанные дни, а может быть, даже часы, до реванша фашистских дивизий. Заметьте, майор, что Левашов успел сообщить центру о провале и принятом решении, но там не придали этому должного значения.
Сейчас, сидя в кабине бронетранспортера, Окунев с чувством благодарности вспоминал слова командира дивизии. Вспомнил он и о том, что Чавчавадзе тогда не проявил спешки. Он умышленно медлил, давая ему, Окуневу, собраться с мыслями и найти нужное решение…
Утро в самом деле выдалось, как в том пароле, чудесное. Лес стоял молчаливо, как-то величественно. Сквозь легкое, дрожащее марево испарений золотистыми лентами с радужными переливами струились прямые солнечные лучи. На лесных коврах из ярких цветов и трав лежали причудливые тенесплетения.
Окунев, открыв глаза, какое-то время любовался этим узором, и только после поворота машины, за старым ельником, взгляд его стал внимательным и строгим. Что-то заставило майора насторожиться. Четкий след, оставленный колесами мотоцикла, тянулся вперед, петляя по лесной дороге, как злая усмешка, и вдруг исчез…
— Стоп! — приказал водителю Окунев.
Он соскочил с подножки бронетранспортера и прошел вперед несколько десятков метров. След колес мотоцикла обрывался. Он заканчивался по левую сторону моста через небольшой овраг. Окунев остановился и стал ждать приближающегося к нему лейтенанта, командира взвода заградотряда.
