может уже ни на что не надеясь… Да как у тебя хватает сил сейчас еще улыбаться мне?!
— Теперь я здесь. И больше не уеду!
Жермен резко выпрямился, свет в кофейных глазах угас, отступив за знакомый занавес. Он снова стал похож на себя прежнего, — до болезни.
— Делиз, не обижайся, но я не хочу жалости.
— Жалости? — я бы хотела вспылить, разозлиться, но не могла, получилась только кривая усмешка, — Ты думаешь, что я поехала бы за сотни километров из-за жалости?
— Из-за чего же?
Вместо ответа я вышла и подозвала ожидавшую меня Элен. Грегори мирно посапывал в корзинке после сытного завтрака.
При виде сына глаза Жермена болезненно расширились. Он с нежной осторожностью коснулся пальцами тугой щечки, потом отвернулся… У меня в горле стоял ком.
— Он — чудо.
В этот момент Грегори распахнул сонные глазенки, сморщил носик, но раздумал плакать. Он серьезно посмотрел на незнакомого человека и зевнул. Жермен тихо рассмеялся и поднял на меня счастливые глаза, в которых я с радостью увидела прежний блеск.
— Ты права, он действительно чудо. Он просто прелесть! Самый замечательный ребенок.
— Он очень похож на тебя.
Пальцы, касающиеся ребенка, дрогнули.
— Я был не прав, Делиз! Ты сумеешь о нем позаботиться.
— Не надо, Жермен. Мы оба были не правы. Я понимаю, чего ты боялся, и сделаю все, что бы этого не случилось!
Я сама испугалась того, как это прозвучало — как клятва над гробом.
— Ты еще увидишь, — поспешно, может быть слишком, добавила я.
Жермен ответил благодарной понимающей улыбкой. Не надо врать, как бы говорила она.
— Я могу придти к тебе еще?
Темная бровь лукаво выгнулась, тени немного отступили, и я почувствовала себя так, словно мне подарили солнце.
— Я буду ждать.
Жермен выглядел кошмарно: я просто боялась уходить.
— Месье Верлен, — прилипла я к доктору, колотясь в ознобе от ужаса, — пожалуйста… я хочу знать! Жермен Совиньи…
Я физически не могла выговорить это слово.
— Он… умирает?
Себастьян Верлен смотрел на меня с сочувствием, и от этого мне стало еще хуже.
— Все не так плохо, хотя состояние месье Совиньи действительно тяжелое, — он говорил медленно, и мне уже начало казаться, что он специально издевается надо мной и тянет время, — К сожалению, обнадежить вас тоже не чем. Продолжительность жизни больных в данной стадии очень мала — редко достигает года… быстро прогрессирует истощение организма…
Я ощутила горечь во рту.
— И ничего… ничего нельзя сделать?
— Мадам Левеллен, медицина все же не всесильна.
Однако своего страха выдать было никак нельзя, Жермен держался просто исключительно. Он был очень слаб и измучен постоянной болью. Его лихорадило. Ему было плохо от лекарств. Но он ни чем не выдавал своего состояния. В моем присутствии он бывал неизменно спокоен, уверен и весел.
Пока однажды я не узнала, что Жермен вызывал нотариуса. Я очень долго думала, прежде, чем говорить с ним об этом, прежде, чем спросить зачем.
— Делиз, — мягко ответил Жермен, — если после всех счетов останется хоть одно су, я хочу, что бы оно досталось Грегори.
Его ответ был достаточно обтекаем, но мы оба понимали, что имеется в виду.
Был пасмурный дождливый вечер. Я приглушила свет, что бы не уставали глаза и села рядом с Жерменом на свое обычное место. Он нашел мою руку.
— Делиз… не надо сидеть со мной. Ты устала. Иди.
— Я не хочу. Я хочу побыть с тобой, — сейчас, в темноте, я могла все сказать, — Я искала тебя потому, что мне не нужен никто другой. Я надеялась на то, что значу для тебя не меньше…
— Не меньше? — я знала, что он усмехается, — Делиз, я люблю тебя. Как ни странно это звучит, но ты единственная женщина, которую я любил. И самое лучшее, что было в моей жизни.
Я не могла вынести этот тон и перебила его:
— Твоя жизнь еще не закончилась, и не следует говорить о ней в прошедшем времени!
Жермен улыбнулся.
— Надо смотреть правде в глаза, — спокойно сказал он, — Я давно готов к этому. Жалею только о том, что так мало был с тобой и Грегори.
— Я — не готова! И не желаю ничего слышать!!
— Ты права. Я больше не буду так говорить, — это все равно прозвучало как одолжение.
Через некоторое время Жермен тихо сказал:
— Спасибо, Делиз. За то, что ты со мной. Я люблю тебя… я все время думал о нас. Ничего бы не вышло.
— Ты это уже говорил, — я поморщилась отстраняясь.
— Дело не только в условностях. При желании их можно обойти или просто забыть. Но ты слишком многого не знаешь обо мне, хотя и того, что знаешь должно быть вполне достаточно.
— Мне это неважно! — теперь это было действительно так, — я ничего не хочу знать.
Он горько усмехнулся и продолжил:
— Это важно мне.
Я слушала. Молча и не перебивая. Так же, как в свое время он слушал меня. Но разве могли сравниться две наши исповеди?
— Я хочу, что бы ты знала, кто я до конца.
Я, как пригвожденная, сидела в полумраке и слушала слабый усталый голос. Я не видела его лица. Я пребывала в оцепенении, и мне казалось, что не осталось ничего, кроме этого тихого голоса… я даже не сразу поняла, о чем именно Жермен говорит, а когда поняла, — то перестала дышать. В эти минуты я думала о том, сколько боли выпало ему в жизни.
О, нет. Он не оправдывался! Сегодня Жермен говорил без стыда и недомолвок, о том, чего хотел достичь — уехать куда-нибудь, где его никто не знает, и где никогда не окажется прежних знакомых, где можно просто жить. И о том, каким способом он этого добивался… Я узнала больше, чем хотела бы. Думаю, эта ночь стоила седых волос нам обоим.
— Делиз, прости… я не хотел тащить к тебе эту грязь!
Я знала, что должна что-то сказать, только бы не было тишины. Но как же это было трудно!
— Тебе не за чем просить у меня прощения, — я наконец овладела своими связками, — я никогда не думала, что твоя жизнь была безупречной. Конечно… я не могла даже представить всего… о чем… То, что ты рассказал не может меня оттолкнуть! Ты был искренним со мной. Я люблю тебя. Я никогда не оставлю тебя, и тебе не удастся меня испугать.
Если бы мне позволили, я поселилась бы в его палате, но часы наших встреч были ограничены. А этого мне было слишком мало!
Видеть его таким было больно, а не видеть — невозможно. Физически. Мне было трудно дышать, и тупо ныло сердце, которое, оказывается, у меня тоже есть, от мысли, что Жермен сейчас опять один, а быть может, совсем скоро одна останусь я, — и уже навсегда. Не будет даже этого мучительного ожидания рассвета, безнадежных попыток заполнить время до новой встречи. Почему мы должны терять даже такие крохи? Я и так уже забыла о каких-либо приличиях, зато могу попытаться дать ему то, чего у него не было, и
