56,0 % первоначального состава.[465] (Сразу оговоримся, что суммарное число офицеров не совсем совпадает, ибо некоторые проходят в двух ипостасях, — например, инвалид, переведенный в другую часть, и т. п.)
Таким образом, выжившие, вкупе с погибшими, пропавшими без вести, инвалидами и перешедшими в другие части, насчитывают 415 человек (91,4 %), свидетельствуя об очень высокой устойчивости первых добровольцев в Белом движении, — несмотря на гибель каждого третьего. Другой особенностью было ничтожное количество ушедших в иные подразделения (2,6 %) — особенно при учете сборного состава отряда; она доказывает исключительную сплоченность офицеров-походников, не желавших разобщения ни под каким видом. Полное единодушие в этом и рядовых офицеров, и полкового командования отчетливо видно на примере алексеевцев. Получив в ноябре 1918 г. установку на откомандирование в распоряжение Кубанского атамана офицеров-кубанцев из состава полка, полковой штаб быстро отреагировал соответствующими приказами, содержавшими внушительные списки. Однако их сравнение с другими архивными документами дало поразительный результат: часть «откомандированных» оказались заведомо погибшими.[466] «Мертвые души» намеренно использовались для количественной отчетности и сохранения офицеров в полку; из здравствовавших же многие, вопреки приказу, тоже не покинули свою часть.[467]
Исключением стали немногочисленные кавалерийские части Добровольческой армии — Конный дивизион дроздовцев (впоследствии 2-й Офицерский конный Дроздовский) и 1-й Офицерский конный (затем Алексеевский) полки — с 1919 г. постоянно отдававшие кадры в возрождавшиеся гусарские, уланские и драгунские полки. Низкий же уровень безвозвратных потерь среди офицеров регулярной кавалерии (18,9 %) следовал из меньшей интенсивности их боевого применения из-за небольшой численности, нехватки средств и потому длительной недоформированности. [468]Причем собственно боевые потери составили 76,0 % от погибших вообще (24,0 % — почти четверть — пришлось на умерших от болезней), то есть от совокупного числа офицеров-кавалеристов на долю убитых, умерших от ран, расстрелянных в плену и покончивших с собой в боевой обстановке осталось всего 15,2 %.
Крайняя ограниченность кадров первопоходников волей-неволей вынуждала ставить на командные должности офицеров, не принадлежавших к их когорте. Наиболее часто такое происходило в Дроздовской дивизии.[469] Действительно, на 7 апреля 1920 г. из 37 офицеров комсостава 1-го Дроздовского полка походниками были только 10, а к июлю, за гибелью двух, их число сократилось до восьми[470] (21,6 %). В Партизанском (Алексеевской) полку назначения новоприбывших практиковались со второй половины 1918 г., причины чего были двоякими. С одной стороны, «обойденный» полковник В. Я. Дядюра мог затираться как корниловский сторонник, но, с другой, — его дальнейшее постоянное пребывание в должности начальника хозяйственной части[471] означало тихое место и реальный шанс выжить; в пользу последнего говорит и аналогичный случай с корниловцем полковником А. А. Гавриленко.[472]В 1-м Марковском полку подобные примеры шли один за другим: назначения прапорщиков Буга и В. Ф. Бутенко в нестроевую роту и казначеем полка, прапорщиков И. И. Лукашева и Л. Н. Махнушки — в учебную команду и квартирьером (затем командиром обоза), а прапорщика В. А. Пелевина — писарем роты.[473]
В Корниловском полку долгое время приоритет отдавался первопоходникам, и даже при развертывании в бригаду и дивизию. Тем не менее, инфильтрация все же происходила: среди 40 офицеров командного и начальствующего состава сводного полка Корниловской дивизии в Галлиполи по меньшей мере 15 — больше трети, 37,5 % — являлись участниками 1-го Кубанского похода.[474] Следует учесть, что, во-первых, из-за скудности информации их число могло быть и большим, и, во-вторых, именно первопоходники почти поголовно ушли в эмиграцию, в силу чего полученные цифры способны незначительно колебаться.
Марковцы как изначально самый «офицерский» полк располагали максимальным количеством первопоходников, позволявшим, казалось бы, дольше всех использовать их при назначениях. Однако еще во второй половине 1918 г. довольно бездарная тактика фронтальных боев генерал-майора Б. И. Казановича выбила цвет марковского офицерства.[475] Уже в августе 1918 г. среди полкового комсостава фигурировали как минимум три офицера, назначенные на должности в первые же дни по прибытии в армию — командиры 2-го батальона полковник Трусов, 5-й роты подъесаул Гавре и 8-й роты капитан Рейтлингер; в сентябре то же произошло с полковником Б. П. Кочкиным, сразу получившим 12-ю роту.[476] Как видим, практика неизбежно вносила коррективы в негласно установленные преимущества первопоходников, но изменения касались только добровольно поступивших. Не случайно летом 1919 г. батальоном 1-го Марковского полка командовал офицер пополнений сентября 1918 г. — капитан Л. П. Большаков.[477]
Как и в случае с производствами, приказы о назначениях нередко запаздывали и только подтверждали уже существующее положение.[478] Поэтому командиры частей, сообразуясь с боевой обстановкой, нередко практиковали самовольные назначения и отрешения от должностей. Так, с легкой руки генерал-майор Н. С. Тимановского причисленный к Генеральному Штабу штабс-капитан Е. Э. Месснер стал офицером штаба отдельной Одесской стрелковой бригады (развернутой вскоре в 7-ю пехотную дивизию),[479] а под Орлом помощник начальника Корниловской дивизии полковник M. A. Пешня самочинно назначил поручика Левитова временным командиром 3-го Марковского полка, сместив алкоголика полковника Наумова.[480]
Более широкое использование офицеров пополнений было возможно только при их достаточном притоке. И здесь почти неизбежно встречаются два мифа, весьма расхожих благодаря эмигрантским авторам. Первый относится ко времени Ледяного похода и говорит о якобы низкой добровольческой активности местного населения. Однако он опровергается материалами Корниловского полка: до штурма Екатеринодара его потери достигли 480 человек, а состав при этом вырос с 1220 до 1648 человек; следовательно, пополнения равнялись 908, а с учетом казачьего отряда полковника H. H. Шкуратова составили 1258 человек,[481] — преимущественно вновь поступивших, а не выздоровевших. В таком случае, заявление Л. В. Половцова о пополнениях в 20–30 добровольцев со станицы на всю армию[482] сильно искажает реальные цифры.
Вторая легенда относится к походу на Москву, в ходе которого именные полки разворачивались в дивизии благодаря притоку якобы именно добровольцев, сократившемуся только в сентябре 1919 г.[483] Между тем, анализ архивных документов об офицерских пополнениях 1-го Марковского полка уже в июле-августе показывает подавляющее численное превосходство мобилизованных (224 человека, 85,2 %) над вступившими добровольно (39 человек, 14,8 %).[484] Несомненно, полученное соотношение следует экстраполировать и на Добровольческую армию в целом, так как марковцы пользовались постоянным расположением командования и потому получали не худшие контингенты. Таким образом, доля добровольцев в массе мобилизованных наглядно показывает тот процент офицерства, для которого Белое движение было привлекательно; о нем можно говорить как о минимуме, так как многие сочувствующие офицеры уже были мобилизованы в Красную Армию.
В. Ж. Цветков приводит интересные данные о комплектовании Добровольческой армии в Центрально-Черноземной России, но, говоря о «больших пополнениях», почти не приводит конкретных цифр и, главное, не разделяет солдат и офицеров.[485] Действительно, даже одна Корниловская дивизия в ходе Орловско-Кромского сражения пополнила свои ряды на 8 тыс. человек (что почти равно ее исходному составу при броске на Орел), но в подавляющем большинстве ими были красноармейцы-перебежчики,[486] а не офицеры.
Необходимо помнить, что большинство мобилизованных офицеров, особенно в крупных городах, стремились любой ценой не попасть на фронт,[487] следствием чего становилось непомерное увеличение штатов тыловых учреждений. Наиболее остро это проявилось накануне второй эвакуации Одессы, когда из 37 тыс. наличных офицеров строевых оказалось не больше тысячи, и, чтобы заставить их идти в бой, пришлось угрожать расстрелом.
