– Язык не дурак, – переиначил Гриша поговорку с сахаром за щекой.
Отужинали. Гриша из-за стола и взялся за топор – рубить от костра к речке мелкий кедрач.
– А это зачем? – поинтересовался Анисим.
– Чтобы видно было речку.
– Можно выйти да посмотреть. Без надобности зачем губить кедрач? Да и по ноге попасть легко при этом свете…
Гриша остановился.
– Да тут целый лес, – потыкал он в стороны топориком. – Рубить не перерубить.
– А разве после нас люди не будут жить? Ты не собираешься жениться?
Гриша опустил топорик.
– Я еще не дорос.
– Дорастешь. – Анисим вернулся к костру, за ним и Гриша. Придвинулись, чтобы хватило теплом от костра, сели за чурку. – Для того и я около тебя, чтобы ты мог расти. – Анисим нежно положил руку на плечо Гриши и, застеснявшись душевной сердечности, перевел разговор на другое. – Почему стланик держится на голых камнях?
– Не знаю.
– Потому и не падает, что весь курень от одного корня произрос. Не дают стланику упасть сородичи. К примеру, – нашел сравнение Анисим, – люди раньше держались дедовской крепью. Он был корень, от которого все произрастали, хоть и отделялись, а корней не рвали. Тут же рядом кустились. Не в тягость были и старые корни. Они скрепляли. Вот и я хочу, чтобы мой внук, Бог даст, увидел эту красоту, и пользовался ею, и приумножал ее. А если мы все будем прихоть свою тешить, то в два счета оголим берега. Вот и я хочу, – снова нажал Анисим на слово, – чтобы твой сын и внук здесь шишки сшибали. Ты-то невесту еще не присмотрел? Если не хочешь, не говори. Твой секрет.
– Наташку Пронину, что ли?
– Это что, бухгалтерши дочь?
Гриша покивал, а Анисим задумался.
– По себе дерево надо рубить. А то губы накрасит…
– Да не красит она, – вступился за Наташу Гриша, не дав договорить отцу.
В Баргузине никто из женщин губы не красил. Если отец вспомнил заезжего на завод бухгалтера- ревизора, так что ее считать. И то весь поселок сбежался глядеть. Бабы коров побросали, как были в обрядном, так, не переодевшись, ринулись на улицу.
– Наташа не красит, – повторил Гриша, подумав, что отец не расслышал.
– Дак я к слову, – как бы извинился Анисим. – Если девчонка глянется, береги и не давай в обиду.
– Я и так, – с живостью откликнулся Гриша.
– Дрался?
– С Витькой, – охотно ответил Гриша.
– Надо бойцовские качества проявлять, – поддержал Анисим. – Только с умом, а не без толку махать руками.
– Сам он к ней лип.
– Ну тебе виднее, – согласился Анисим.
Встал с чурки – размял спину.
– Кажется, на седало пора.
Анисим завалил на костер комлистую чурку, искры пчелиным роем хлынули из костра и, извиваясь, пропали в черном небе. Темнота прихлынула к костру.
– Сходи за кустик да полезем в берлогу, – сказал Анисим. Достал из мешка Грише носки, себе валенки. В шалаше остро пахло пригретым сладким лапником пихты и стланика. Ветки пружинили, щекотали лицо. Анисим уложил под головы мешки и подождал Гришу, тогда уж и улеглись.
– Не забыл, папаня, ружье?
– Да вот оно, – поворочался Анисим в тесном шалаше, высвобождая ствол ружья.
Грише показалось, что он только закрыл глаза, а уже рассвело. И костер обесцветился. Из шалаша хорошо видно. Над костром висит котелок. В шалаше на лапнике – как на перине. Ногам в носках холодновато, но можно вытянуть поближе к костру. Можно было бы и не вставать, отец не будит, да в брюхе скулит… «Все равно вставать, – решает Гриша. – Да и клев пропустил, не разбудил папаня…» Гриша высунул голову из шалаша, вытянулся к костру, посидел на корточках минуту, погрел перед собой руки, заглянул в котелок и сразу догадался – молоко ореховое. Поджимая ноги по холодному мху, зашел за шалаш. Отец стесывал пенек под ступу: толочь на молоко орех.
– Папань, доброе утро!
– И тебе, – поднял голову Анисим. У ног его горка вышелушенных шишек.
– Ты когда, папань, успел?
– Кто рано встает – тому Бог дает…
