– А вы как считаете?
– Мне кажется, её убил Артур Грантэм.
Ну вот, наконец я произнесла эти зловещие слова. Но подозрение, высказанное в обстановке уютного беспорядка и деловитого спокойствия, прозвучало слишком мелодраматически, почти святотатственно. Какое я имею право бросать столь тяжкое обвинение в адрес давно умершего человека, который, несомненно, был уважаем соседями и считался столпом церкви? Местные жители шептались по поводу его жены, но никак не его самого. Разве мог человек, расчёсывающий волосы на прямой пробор и щеголявший с подкрученными усиками (подозреваю, что он и раздевался-то, лишь укрывшись за ширмой) быть кем-то более страшным, чем невыносимым занудой?
Оказалось, у преподобного Роуленда имеется один крупный недостаток. Он был реалистом. Викарий захотел узнать, какие у меня основания подозревать Артура Грантэма.
– Почему вы решили, что он её убил?
– Потому что, если исключить самоубийство, какая ещё причина могла заставить людей шептаться о её смерти спустя шестьдесят с лишним лет? Кстати, в приходской метрической книге нет записи о смерти Абигайль. И прибавьте к этому ещё одно. Тётушка Сибил, гостившая тогда в доме и присутствовавшая на похоронах Абигайль, знает лишь, что она скончалась внезапно. Не могу представить себе ничего более внезапного, чем убийство.
– В те дни имелось немало болезней, убивавших почти мгновенно: сепсис, пчелиный укус, аппендицит…
– Тогда к чему такая таинственность? Это вовсе не те болезни, о которых принято умалчивать. Нет, поверьте, самое вероятное объяснение – Абигайль прикончил её гнусный муженёк. Я допускаю, что он выглядел образцом респектабельности, но такие типы обычно и бывают настоящими чудовищами. Этот человек был невыносимым педантом, требовательным и придирчивым. Может, завтрак подали не вовремя или Абигайль сварила варенье не той густоты. Кто знает? Единственная сложность состояла в том, чтобы убедить врача, будто миссис Грантэм потеряла сознание, да так и не пришла в себя.
Роуленд выглядел заинтригованным, но не убеждённым, поэтому я продолжила:
– Ладно, Фома неверующий, – отсылка к Библии показалась мне уместной в беседе со священнослужителем, – объясните мне, почему в церковной метрической книге нет записи о кончине Абигайль?
Роуленд раскурил трубку и с минуту задумчиво попыхивал.
– Боюсь, это обстоятельство скорее подтверждает, чем опровергает гипотезу о самоубийстве. Судя по тому, что я слышал, викарий, в те временя возглавлявший приход, принадлежал к ортодоксальным ревнителям веры. Если Абигайль погибла по собственной воле, он вполне мог счесть, что её имя недостойно упоминания в церковных книгах рядом с именами праведных прихожан.
На какое-то мгновение он меня почти убедил. Затем я кое-что вспомнила. Рассказ о демонстрации у Церкви Возрождения Аллилуйи. Фанатики отказались хоронить ребёнка на освящённой земле, потому что младенец умер до крещения. Это странное правило было отголоском старых добрых времён, когда тех, кто не исповедался, в том числе и самоубийц, хоронили за церковной оградой на неосвящённой земле. Если тогдашний викарий был непреклонным ортодоксом, как уверяет Роуленд, он не пренебрёг бы этой позорной традицией.
Однако каковы бы ни были грехи Абигайль, её, тем не менее, похоронили в семейном склепе. Преподобный ещё не обратился в мою веру, но согласился, пускай пока только теоретически, рассмотреть возможность убийства.
– Вероятно, – заговорил после паузы Роуленд, – врач, констатировавший смерть, подозревал, что здесь не всё чисто. Но, поскольку, речь шла о весьма достойной семье, скромный сельский доктор побоялся поднимать шум. Обвинить человека безукоризненной репутации в убийстве жены, не имея достаточных оснований, было бы довольно рискованно. И вот теперь мы, Элли, подходим к самому главному – к мотиву. Мелкие бытовые неурядицы, о которых вы упомянули, вряд ли можно принимать всерьёз.
Ничего не оставалось, как признать, что я несколько демонизировала личность Артура Грантэма. В основном потому, что испытывала симпатию к Абигайль, а также из инстинктивного недоверия к мужчинам с близко посаженными глазками.
Если мои объяснения и показались викарию смехотворными, он, будучи джентльменом до мозга костей, не подал виду. Набив трубку очередной порцией табака, Роуленд вытащил из коробка спичку и любезно спросил, чем он может помочь в установлении истины.
– Не думаю, что это в ваших силах, – вздохнула я. – Но больше мне надеяться не на кого. Возможно, вам удастся отыскать какие-то записи, оставшиеся от ваших предшественников. Если так, я бы попросила вас посмотреть, нет ли каких-нибудь упоминаний об Абигайль Грантэм. Мне почему-то кажется, что если мы выясним, как умерла Абигайль, то узнаем, где спрятан клад.
Роуленд заверил меня, что с радостью помог бы в моём расследовании, но, к сожалению, завтра уезжает в Израиль. На три недели. Он пообещал, что по возвращении непременно пороется в архивах.
Итак, мне опять придётся шуровать в подвалах и на чердаках! Такова уж, видно, моя судьба. Меня расстроило, что всё откладывается на три недели, но я взяла себя в руки и вежливо пожелала Роуленду счастливого пути, заверив, что обязательно приглашу его на обед, как только он вернётся со Святой Земли.
Викарий, скорее всего, будет первым и последним нашим гостем в Мерлин-корте, думала я, уныло шагая к дому.
Судя по тому, как складывались обстоятельства, близилась минута, когда мы упакуем чемоданы и попрощаемся с домом. Впереди маячила очередная унылая квартирка, где не будет никого кроме меня и Тобиаса. Бен вернётся в объятия заждавшейся невесты. Когда он впервые упомянул о ней, я, честно говоря, не поверила в существование этого образца долготерпения. Сочла её мальчишеской выдумкой, созданное Беном под влиянием минуты, дабы я не лелеяла несбыточных надежд. Но теперь мою душу точил червь сомнения. С недавних пор Бен то и дело поминал имя невесты всуе. Сьюзен (или Сью, это уж как вам больше нравится) была воплощённым чудом природы – истинное совершенство, у которого всё содержалось в идеальном порядке, включая чековую книжку.
– Придётся ей научиться ловчить, а то она вас обоих не прокормит, – буркнула я как-то в приступе дурного настроения.
