принять в свои объятия.
— А я вот все спрашиваю себя: отчего это люди не могут быть счастливы? Зачем им все крутиться- суетиться да тиранить друг друга? Ведь жизнь так коротка...
— Ну, Сэл, голубушка, прошу тебя...
— Неужели я тебе совсем уже не нужна?
— Не сейчас, дорогая.
— И тебе не жаль, что я умерла?
— Взгляни на меня, дорогая. Буу! Буу! Слезы так и текут по моему носу, настоящие слезы. Неподдельное горе. Да, мне жаль, что ты умерла, дорогая, и что мне тоже конец. Но, в конечном счете, не стоит уж так убиваться, поверь мне. Такова жизнь.
— Ах, Боже мой, Боже мой, пора бы мне знать, что такое жизнь.
— Да, — сказал я, добавляя мазок на нос старика, чтобы сделать его посветлее. — Как говорится, они рождались, страдали и умирали или что-то вроде.
Глава 44
Потом я, наверно, задремал, потому что, открыв глаза, увидел, что уже день, и сверху льется яркий свет, и в этом свете китиха смотрит на меня так, будто я по ней сохну. Ах ты, милая, сказал я, всем без отказа. Люби ее, пока любится, и невелика беда, если она души не чает в своем сосунке.
— С добрым утром, сэр, — сказал архангел. Но когда я оглянулся, оказалось, что на голове у него полицейская каска, а из-за плеча выглядывает сам Гавриил в зеленой шляпе. Стоя снаружи не то на облаке, не то на приставной лестнице, они смотрели на меня через открытое в крыше окно.
— Вы, надо полагать, пришли из-за Сары Манди? — сказал я.
— Сары Манди? — сказал полицейский. — Что вам известно о Саре Манди?
— Ничего, — сказал я. — Это не я сделал.
— Что не вы? — сказал полицейский.
Я заметил ловушку и ответил:
— А что вы думаете, я сделал? Только то, что она вам сама сказала. А приметы все навраны.
Полицейский вытащил записную книжку и сказал:
— Если вы имеете в виду миссис Манди, которая вчера скончалась в больнице...
— Именно, — сказал я. — Ну так что?
— Приметы, которые она сообщила... Погодите... — Он полистал в книжке и прочел вслух: — «Мужчина шести футов роста. Волосы и борода рыжие. Одет как моряк. Говорит с иностранным акцентом. На правой руке вытатуирован якорь. На левой щеке большой синий шрам, словно от ожога порохом».
Я расхохотался. Вот так так! Впрочем, вполне в Сарином духе. Оплести комиссара, испуская последний вздох. Полицейский не отрывал от меня взгляда.
— Вы говорите, приметы неверны?
— Ну да, — сказал я. — То, что сказано о шести футах.
— Откуда вы знаете?
— А откуда старушке знать — может, пять и пять шестых?
— Вы знали миссис Манди?
— Более или менее, приходилось встречаться... знавали друг друга... были знакомы некоторым образом.
И потом, беспечно дернув веревку, я отлетел футов на пятнадцать, чтобы обозреть картину в целом. Ничего. Совсем не так плохо, как могло бы быть. Нога, правда, у старика кричит, и у китихи резковаты светотени. Да, сказал я, придется вас, мамаша, поставить на место. А для этого есть только один способ — сделать само место крупнее мамаши. Так, море должно биться о берег потемнее, а жирафы задирать рога пожелтее. Поднимем их в верхний регистр.
Внизу о чем-то оживленно разговаривали. Прямо целый оркестр. Я различил голос Коуки — литавры, Носатика — надтреснутый гобой, Джоркса — альт и нескольких девчонок — перезвон чайных чашек.
Да, думал я, хром на жирафах превосходно прозвучит в сочетании с носом кита. И я крикнул Носатику, чтобы он дал мне тюбик хрома. И Носатик мигом поднялся ко мне по стремянке. Но когда я протянул руку за краской, я услышал незнакомый голос:
— Мистер Джимсон!
— Нет-нет, — сказал я. — Я занят.
— Меня зовут Годмен, — сказал он (а может, Гудмен), — я от муниципалитета.
Тогда я обернулся и узнал архангела в зеленой шляпе.
— Прошу прощения, — сказал он, — я окружной техник, и мне приказано снести это здание, как опасное для жизни.
— Не выйдет, — сказал я. — Вы не можете нарушать соглашение.
— Какое соглашение?
— Муниципалитет дал согласие не трогать здание до начала следующего месяца; следовательно, у меня еще три недели.
И я дернул веревку и отлетел на десять футов, к правому глазу моей китихи. Да, подумал я, в ней что-то есть, и во мне что-то есть; и я принялся дописывать детеныша, припавшего к ее правому соску. Мне не нравилось выражение его глаз. У сосущего младенца глаза круглые, прозрачные, устремленные внутрь, глаза мистика, созерцающего вечные радости.
С каждой минутой становилось светлее. Но поднялась ужасная пылища.
— Эй, потише, Коуки, — крякнул я. — Чистота, конечно, залог святости, но мы тут тоже не в бирюльки играем.
Однако, оглядевшись, я понял, что пыль поднялась не из-за Коуки, а из-за кирпичей, которые каскадом падали из задней стены. Забравшись на самый верх, два молодых моржа с ломами разбирали ее так быстро, что она просто таяла у них под ногами.
— Эй там, поосторожнее! — крикнул я. — Я за эту кирпичную кладку не поручусь — типичная импрессионистская мазня, одна видимость.
Но они даже не услышали меня. Они были упоены своим делом. Моржи при исполнении служебных обязанностей, да еще в полной форме, со всеми нашивками и нашлепками, не снисходят до разговоров с простыми смертными.
Большую часть крыши с той стороны уже снесли. Благодаря чему стало очень светло. Я подрулил к старичку и, увидев Носатика на лесах в пяти футах справа от себя, крикнул ему, что мне нужен краплак. Носатик тоже закричал в ответ, но вокруг падали кирпичи и летели черепицы, наверху грохотали моржи, а внизу мальчишки и девчонки ругались с господами советниками, а от всего этого было шумновато.
— Знаю, — сказал я, — знаю, что ты хочешь сказать. По-твоему, старичок смахивает на Санта Клауса с бонбоньерки. Но таким он мне и нужен, Носатик. Таким я его вижу. Спустившись на самое дно, можно оказаться очень близко к вершине. Вспомни детей Ренуара. Чуть ли не рождественские картинки. Чуть! Зато никаких выкрутасов, никакого умничанья, никакого дешевого шика. Нам это ни к чему. Вот чего надо бежать, как огня, вот где погибель, вот что каждые две минуты сжирает по талантливому художнику. Да, сказал я китихе, тебя уж никак не назовешь красулей: фигура у тебя, как бочка с пивом, а правый глаз вдвое больше левого. И зачем, спрашивается, я его так?
Что-то большое, красное поднялось между мною и левым соском китихи, и, присмотревшись, я увидел, что это пожарная лестница, по которой поднимался пожарный. Я стряхнул на него немножко зеленой краски с вечного моря, и он убрался.
Носатик и Джоркс, стоя на лесах, ругались с господином советником. И я велел им замолчать.
— Перестаньте накручивать себя, — сказал я. — Еще выкинете что-нибудь, что его только устроит, например свернете ему шею. Злиться на бюрократию, — сказал я, — только давать ей фору, а она того не стоит. Натяните ей нос — пренебрегите ею, ибо она сама не ведает, что творит. Так же, как и вы. Надо
