прочего тоже. Красивая мы были пара.
Сара заулыбалась, и на ее щеках под красными прожилками выступил румянец... Она закачала головой.
— Да, Галли, ты всегда получал все, что хотел. А ведь, правда, у меня была неплохая фигура.
— И сейчас еще неплохая, — сказал я.
— Во всяком случае, не такая плохая, как ты думаешь, — сказала Сара, подарив меня таким взглядом, что я расхохотался. Был еще порох в пороховницах!
— Образец женщины.
— А ведь ты не видел, какая я была когда-то, Галли. Ведь я уже пятерых выкормила, когда ты стал писать меня. А когда я только пошла в служанки, талия у меня была девятнадцать дюймов.
— Эх ты, дурочка. Портить такие формы!
— Знаешь, на мой взгляд, ты сделал мне бедра чуть пышнее, чем они были. Я тебе и тогда говорила. Это не мои бедра, Галли. Они больше похожи на бедра Рози.
— Нет, это твои бедра, Сэл. Бедра всегда были твоим сильным местом. Жаль, что весь мир не мог любоваться такими бедрами.
— Они были неплохой формы, но ты сделал их слишком мощными.
— Бедра и должны быть мощными. Краеугольный камень всей постройки. Очаг в доме. Алтарь в церкви. Основа цивилизации. Средиземноморский бассейн. Ось, вокруг которой вращается мир.
— Голубой занавес хорош.
— Ты хочешь сказать, хорошо оттеняет некий треугольничек.
— Треугольничек? Ты хочешь сказать...
— Левую щечку.
— Ах ты, шалунишка, — сказала Сара, совсем уже оживившись. — Да и цвет кожи не совсем мой. Вряд ли я была такая розовая, разве что... если долго сидела на гальке.
— Чудесный цвет. Как у младенца.
— Да, кожа у меня была неплохая. Когда после первых родов я стала делать массаж, массажистка уверяла, что в жизни не видела такой кожи. Но ты удлинил мне подбородок, Галли. Я знаю, он чуть-чуть широк. Но, честное слово, ты сделал из меня злодейку из «Марии Мартин» {49}.
— Зато я подправил тебе нос.
— Удивительно, как белое пятнышко оттеняет это место. — И она показала носком туфли на грудь.
— Да, — подтвердил я. — Твоя левая — совершенство.
— Ну раз ты сам начал, так уж я скажу: для женщины, выкормившей пятерых, да еще таких сосунов, просто чудо, что грудь у меня не стала как старый кошель.
— И вот тут, от подмышки к соску, хорошо получилось. Превосходно. Какие холмики...
— И признайся, они были у меня тугие.
— Тугие. Как головки датского сыра.
— И на редкость белые.
— На редкость. Как взбитые сливки.
— Знаешь, Галли, нянька, бывало, глаз от них оторвать не могла, когда я кормила. Мне даже не по себе становилось. Она уверяла, что ни у кого не видела грудь такой красивой формы. А она-то их столько перевидала на своем веку! Сотнями. Как скотник кормовую свеклу.
— Взгляни на эту жилку. Какой мазок! Нет, черт возьми, чем-чем, а кистью я владел.
— Мистер Хиксон тоже так считает. Он говорит, что у тебя был удивительный дар и что ты только раз сумел использовать его до конца — когда написал мой портрет. Ничего лучше «Ванной» ты не написал.
— Ты хочешь сказать, ничего забористее.
— Если ты не написал бы ничего, кроме этой картины, ты все равно остался бы жить в веках. Это мистер Хиксон мне сказал.
— Если бы я ничего больше не написал, Сэл, лучше бы мне быть не художником, а фабрикантом губной помады.
— Никогда не забуду, с каким нетерпением ты срывал с меня платье, и я никогда не знала зачем — то ли положить меня на постель, то ли посадить перед мольбертом. Ты очень любил рисовать меня, Галли. Ведь правда?
Она стояла — циклоп с заплывшим глазом — и не могла налюбоваться на свое изображение. На щеках ее были следы слез.
— Ты, верно, каждый вечер глядишь не наглядишься на свой портрет, Сэл. Смотри-ка! Даже углы замусолила.
Она покачала головой:
— Я и думать о нем забыла.
— Ну-ну, Сэл. Ври, да знай меру.
— Раньше я, бывало, нет-нет да взгляну на него. Чтобы вспомнить счастливое времечко. Но с тех пор, как я живу здесь, — ни разу. Не до портрета мне.
— А сейчас ты приободрилась. Все из-за портрета. И у меня от него на душе веселей стало.
— Да уж что говорить. Тебе было чем полакомиться.
— Было, дай тебе Бог здоровья. Он наделил тебя всем, что положено женщине.
— И как я радовалась за тебя, Галли.
— И за многих других.
— Ну нет. Мне только с тобой было хорошо. И только с тобой я чувствовала себя королевой.
Старушка так распалилась, что я испугался, как бы она не дала задний ход.
— Мне, Сэл, пора, — сказал я. — У меня в час свидание с маклером. Послать тебе чек на двадцать фунтов или занести наличными? — И я наклонился, чтобы взять картину.
Но Сара тоже наклонилась и схватила ее с другого конца.
— Послушай, Сэл, — сказал я. — Не станешь же ты идти на попятную?
— Но, может, ты все-таки возьмешь ту? — сказала она.
— Нет, та не пойдет. На нее даже смотреть не станут. Будь умницей, Сэл. Ну какой тебе прок держать ее под замком в сундучке? Не такая же ты дура, чтобы отказаться от двадцати звонких монет, ради удовольствия любоваться собой — такой, какой ты была двадцать лет назад.
— А ты рассмотрел ту картину? Взгляни, как ты замечательно написал шелк. Право, она много лучше этой.
— Ах ты, старая грымза! Все еще не нагляделась на себя? Все еще в себя влюблена?
— Да нет же, Галли. Какое там! Мне так горько на нее смотреть, что я даже плачу.
— Скажи, есть на свете хоть что-нибудь, кроме собственной особы, что тебе дорого?
— Ах, Галли! Как ты можешь так говорить! Уж я ли не была тебе доброй женой и доброй матерью твоему Томми?
— А я и был частью тебя самой. И Томми тоже. Я был твоей грелкой в постели, а Томми — сердечными каплями.
— Я чуть не умерла, когда ты ушел от меня.
— Охотно верю. Все равно что лишиться левой ноги или передних зубов.
— Бог свидетель, Галли, ты всегда делал со мной все, что хотел. Ты разбил мне нос, а я вернулась к тебе. Ты щипал меня и колол зад булавками, длинными булавками. А я терпела. Ты был жестоким мужем, Галли.
— А ты распутной бабой.
— Конечно, и я не без греха. Только не тебе называть меня распутной бабой. Если я и распутничала, как ты говоришь, так для твоего же удовольствия.
— Ты даже не хочешь вернуть мне мои же картины, когда они мне так нужны.
— Что бы ты ни говорил, Галли, а со мной ты был по-настоящему счастлив. Сам же не раз повторял, что счастливее тебя нет на свете.
— Ну-ну, Сэл. Заверни мне картину, и я пойду.
