воротничок, черновые наброски к труду «Жизнь и творчество Галли Джимсона», зубную щетку и так далее и тому подобное, и, поминутно подбегая к двери, говорил: — Сейчас, сэр Реджиналд, — а потом мчался ко мне: — Так вы отдадите ключи сегодня же утром.
— По всей вероятности, — сказал я. — Все зависит от состояния моего желудка. В одном можете быть уверены — я жизни своей не пощажу, защищая квартиру, если понадобится. Я считаю это своей священной обязанностью. Не забудьте сказать привратнику, что я сам передам ему ключи.
— Сегодня же, — уточнил профессор.
Сэр Реджиналд издавал звуки, весьма похожие на те, которые испускает беговая лошадь, возжелавшая выиграть дерби еще до того, как дали старт.
Профессор продолжал пялиться на меня. Я отвечал ему тем же. Смотрел прямо в глаза, как положено человеку с чистой совестью.
— Может быть, мне лучше сказать в полиции, чтобы они сами зашли, — предложил он. — И вам будет спокойнее. Правда, мистер Джимсон, если полиция все возьмет на себя — меньше ответственности.
— Превосходная мысль, — сказал я. — Передайте им, что я позабочусь о ключах и присмотрю за тем, чтобы все было сделано честь по чести.
— Вы идете, Алебастр? — крикнул сэр Реджиналд из-за двери. — Я больше не в состоянии смотреть на картины вашего Бидера. Где он только набрал столько дряни!
— Иду, иду, — сказал профессор, впадая в панику. — Хорошо, мистер Джимсон. Я поставлю в известность привратника и полицию, а вы отнесете ключи в участок. И тогда у вас будет спокойно на душе.
— Вот спасибо, — сказал я. — Вы славный парень, профессор. Я действительно чувствую огромную ответственность. Мне очень понравились Бидеры, и я вполне разделяю их беспокойство о сохранности всех этих прелестных вещиц.
— Да, — сказал профессор. — Сейчас, сэр Реджиналд, сейчас. Вот ключи, мистер Джимсон. И пожалуйста, не забудьте, прежде чем запрете дверь, закрыть окна и включить сигнализацию.
— Положитесь на меня, — сказал я.
Сэр Реджиналд уже увлекал его, бедную тень, за собой.
Я позавтракал поздно. Хлебом и поскребышами. Выкурил трубку в стране Бьюлы. А потом, вскрыв обрывком стального провода бельевой шкаф, постелил себе на кровати мадам — здесь было мягче, чем на ложе сэра Уильяма.
Назавтра утром мы с привратником славно побеседовали за несколькими квартами пива в «Красном льве», и он был настолько любезен, что сам сходил в участок сообщить, что в настоящее время квартира оставлена под моим присмотром и что я взял на себя всю ответственность за сохранность находящегося в ней имущества.
А когда привратник узнал, что я человек с именем, он стал держаться со мной в высшей степени предупредительно. И если, паче чаянья, у меня начинали хлюпать ботинки, смотрел в другую сторону, как юная девица, когда у барона вдруг расстегнется ширинка. Он был крайне деликатен в обращении с великими людьми. И с пивом. Старая гвардия. Человек добрых традиций.
На следующее утро, заправившись хлебом с поскребышами на столе красного дерева, я снял семейные портреты в столовой, чтобы посмотреть, какая там стена. Я не забыл, что обещал сэру Уильяму расписать стену над шкапчиком. Тигры и орхидеи за сто гиней. Стена не оправдала моих ожиданий, и когда я набросал тигров куском угля, позаимствованным из запасов мадам, они не вписались в пространство. Стена оказалась слишком квадратной. Не стена, а задний двор. На нее просились куры и маргаритки.
Позднее в поисках стены я снял акварели в студии. И тут я сделал открытие. Хорошую стену картины только портят. Сколько раз я находил великолепный материал для росписи в самых неожиданных местах — например, за картинами старых мастеров. В студии была не стена, а жемчужина. Справа от двери, если войти из холла. Между двумя дверьми. И превосходно освещена отраженным от потолка светом. Всем стенам стена. На ее фоне оставшиеся картинки выглядели словно мушиные знаки. Я снял все до единой и сложил в ванной.
Хорошая стена, можно сказать, сама себе художник. И, любуясь ее превосходными пропорциями, я увидел, для чего она создана. Воскрешение Лазаря.
Не теряя ни минуты, я набросал «Воскрешение» в карандаше там, где оно было бы закрыто картинами. Получился параллелограмм по диагонали, от верхнего левого угла к нижнему правому. Могила Лазаря. Я уже видел ее, красно-желтую с бутылочно-зеленым Лазарем, словно ледяное изваяние, посредине; а вокруг — кактусы и тамариски; в верхнем углу — десятки охровых ног, а в нижнем треугольнике — лысые головы и мальчуган, разглядывающий красного жука на иссиня-зеленом листе. Но я загорелся ногами. Всем ногам ноги. В четыре раза больше натуральной величины. Оставалось только контур обвести. Я нашел у мадам очаровательный ящичек с красками и составил телесный тон. Это все потом смоется. Уж что-что, а ноги я сумею написать хорошо. Они звучали во мне, как музыка. Слева, на переднем плане, не меньше четырех футов в длину и двух в высоту, до лодыжки: две желтые ступни — узкие, жилистые, с кривыми ногтями; две черные — огромные, сильные, обвитые мускулами, как лианами; детские ножки — розовые, круглые, с ноготками как шлифованный коралл; разномастные ноги — одна толстая, мозолистая, с узловатыми пальцами, скрючившимися в пыли, другая — ссохшаяся, искривленная, приподнятая на носке, с пяткой, дюймов на шесть не доходящей до земли; ноги калеки, налитые решимостью и болью; еще пара — кофейного цвета, с повязкой, старушечьи ноги — плоские, длинные, упрямые, отчаявшиеся, с взбухшими, присосавшимися к земле, словно гусеницы, подушечками, с безжизненно смотрящими в небо ногтями; и наконец, ноги Спасителя — розовые, в золотых сандалиях, с полированными ногтями и зеленоватыми прожилками, с нетерпеливо приподнятым большим пальцем.
Когда часам к пяти я опустился на стул и окинул взглядом ноги, внутренний голос сказал мне: «Молодец! Молодец! Такое еще никому не удавалось. Ай да Галли Джимсон! Джи-и-джимсон! Может, ты и впрямь гений. Может, крысики не врут».
И такой шедевр в квартире Бидеров. Которые завесят его всякими зализанными картинками. Досточтимая миссис Чашка кисти Рейнолдса. Ваше здоровье, миледи! Чтобы вам ни дна, ни покрышки! Леди Недотрога кисти Гейнсборо. Одним дыханием! Сколько души в глазах, души большого ребенка. Молочко и укропная водица. Плоские пустышки. Пустышка на пустышке. Пустая лесть пустышкам.
Я перенесу эти ноги на холст, подумал я. И пошел на кухню вскипятить чайник и поесть хлеба с джемом. Леди Бидер оставила только жестяной чайник. Но в студии в горке стоял пузатик севрского фарфора. Чай из жестяного чайника? В стране Бьюлы такое не пойдет. И я заварил чай в севрском чайнике. Превосходный чай, хотя и не слишком крепкий. Хлеба оставалось всего два ломтика, и когда я расправился с ними, мне все еще хотелось есть. Я поковырял в замках буфета согнутым сардинным ключом. Два ящика подались. Но там не оказалось ничего, кроме парадных глубоких тарелок и разрозненных серебряных приборов.
И тут меня осенило. Почему бы мне не продать сэру Уильяму Лазаря вместо тигров? Ему это будет даже выгоднее. За свои сто или, скажем, сто пятьдесят гиней он приобретет замечательное произведение искусства, ценою в тысячи фунтов. А себе я всегда могу сделать копию на холсте.
А в счет уплаты я мог бы взять аванс. Единственным доступным, в данных обстоятельствах, образом. Черт возьми, размышлял я, любуясь ногами, ведь я сделаю его имя бессмертным. Я дам ему славу, которую он всю жизнь тщетно пытается купить. «Воскрешение Лазаря» кисти Галли Джимсона, кавалера ордена «За заслуги», из частного собрания сэра Уильяма Бидера. Люди будут глазеть на него на улице. Во всяком случае, торговцы картинами. Отдельные торговцы. И ждать, когда он отдаст Богу душу.
А пока я пошел и заложил севрский чайник и несколько серебряных ложечек. Дали две бумажки. Я заказал себе обед, какого не ел уже пять лет. Хватит жаться и экономить на Галли Джимсоне, кавалере ордена «За заслуги», сказал я. Хватит скрывать свой пуп от белого света. Пупом вперед! Нести, как знамя, как скорый поезд свои огни! Пф-пф. Секрет успеха. Обратитесь к профессору. Мой агент по рекламе. Официант! Тащи сюда другого Аристотеля. Этот уже набрался по горло. И вином и мясом.
Но с сэром Уильямом я решил вести честную игру. С меценатом надо обращаться хорошо. Пока он не нарушает слова. И не пытается надуть. Не требует, чтобы ему уступили шедевр ценою в десять тысяч фунтов за две сотенных бумажки и три короба дешевой лести. Я сложил залоговые квитанция в конверт и открыл на нем счет. «Воскрешение Лазаря» работы Галли Джимсона — сто семьдесят пять фунтов десять
