извлек оттуда шиллинг, четыре пенса, медяк достоинством в полпенни, переднюю запонку и наполеондор.
— Французскую монетку пустим в автомат на плитку шоколада. Значит, будем считать — шиллинг и шесть пенсов. Можешь заприходовать.
— Может, так будет даже лучше.
— Что лучше? — не понял я: шум прибоя мешал мне сосредоточиться.
— Тюрьма, — сказал он.
— Бог мой, — сказал я, вдыхая аромат кофе, доносившийся из хромированного ресторанчика. — Ляг уж лучше посреди дороги и жди, когда паровой каток оставит от тебя мокрое место. А ну, пошли.
В ресторанчике было полно девиц. Соплявки с перманентом, финтифлюшки. А море все катило волны, гремя моими раковинами и превращая мою гальку в драгоценные камни. Срывая все преграды на моем пути. Озарения провидца.
— Простите меня, мистер Джимсон, — сказал Носатик.
— Кажется, приличное заведение, — сказал я.
На окнах — бумажные ленточки от мух, три грузовика перед входом. Две официантки, полумертвые от беготни, суеты, грязи, шума и полной беспросветности. Заведеньице что надо. При последнем издыхании. Качество, количество или крышка. Не до жиру, быть бы живу.
Мы пошли и позавтракали. И когда Носатик проглотил два куска свинины толщиной с банковскую дверь, два несвежих яйца, от которых шел дух покрепче, чем от мастики, полкаравая хлеба и полфунта маргарина, он сказал вполне бодро:
— В жизни все надо испытать.
— Мяукнула кошка, когда ее прихлопнуло кирпичом, — отозвался я. — Вопрос: что и зачем?
Потому что я так наелся, что мозги мои растянулись, как барабан, и чужие мысли от них отскакивали.
— И тюрьму, — сказал он.
— Да, — сказал я. — А еще лучше раскроить тебе черепок и почистить там внутри.
И я так рассердился, что чуть было его не обругал. Но тут же взял себя в руки. Спокойно, сказал я себе. Мальчик еще зелен. Все принимает всерьез. А за душой ничего. Как новая электрическая пила, которой нечего пилить, — сплошной свист да звон. Готова крушить самое себя. И я сказал:
— Ты бы лучше подумал, на что мы будем жить.
— Я подумал, мистер Джимсон; и потом, вам ни в коем случае нельзя спать в канаве.
Ну что с него возьмешь? Ребенок! И, как все дети, на редкость практичен.
— Ну, и как же ты собираешься добывать деньги?
— Буду работать.
— И кем же ты будешь работать?
— Землекопом или чем-нибудь вроде.
— Чтобы все испытать?
— Да. Я думаю, мне полезно будет спуститься на дно.
— Землекоп — это еще не дно, — сказал я. — Правительство — вот где дно. Только туда тебя не пустят. Там даже на нижнюю ступеньку не пускают без диплома.
— Или рассыльным, — сказал он.
Но дальше я не стал слушать. Ветер ласково, как ребенок лапкой, гладил мне брюхо. Облака рассеялись. И пока мы шли по дороге, в душе у меня звенели колокольчики.
— Мы куда-то вышли, — сказал Носатик, пропуская «роллс-ройс», до отказа набитый тушами в узенькую полосочку. Высматривают пташек в шезлонгах, по три фунта за день. — К дюнам, кажется.
— Местечко — прямо для пташек, — сказал я. Потому что две милашки уже порхали по пляжу, презрев утренний сон.
— Это даже лучше, чем бекон. Слово о природе. Что такое природа для человека с душою Билли Блейка? Для воображения гения? Дорога к блаженству.
— За нами кто-то идет, — сказал Носатик. — Кажется, сыщик.
— Сыщик так сыщик, — сказал я. — Пусть себе идет. Идти следом — удел правительства. Наше дело — быть в авангарде. Указывать путь. На твоем месте я занялся бы страхованием. Чистая, надежная работа — через пять лет будешь ездить в собственном «роллс-ройсе».
— Мне он ни к чему.
— Не презирай благо, истину и прекрасное.
— Я и не презираю. Просто я хочу заниматься искусством.
— Искусство — величайшая роскошь рода человеков, — сказал я, заворачивая на почту. — Как и жизнь. И дается дорогой ценой.
После завтрака у меня остался шиллинг и четыре пенса. Я купил дюжину видов Берлингтона: пешеходная тропа, лучшие церкви, пирс. Хорошие виды. И шесть конвертов.
Носатик выпучил на меня глаза. Но, как вежливый мальчик, не стал задавать вопросов.
— Сувениры, — сказал я. — Подожди за углом, и если увидишь человека с сизой рожей, спроси его, который час.
Я положил по две открытки в каждый конверт и заклеил конверты. Дорога к блаженству. Пташки уже не чирикали. Устроились, надо полагать.
