открытки: две местные церквушки и закат на море. — Что тут предосудительного?
— Все так. Так, как мне сообщили, — сказал он. Так, — повторил он, хватая меня за шиворот и награждая таким ударом в живот, что я чуть не переломился надвое. — Ах ты, старая погань, вошь нераздавленная. Я тебе покажу, как заявляться на мой участок и морочить своими штуками порядочных людей. Бог мой, — сказал он, двинув меня по коленной чашечке так, что слезы раскаяния брызнули у меня из глаз, — да мне смотреть на тебя противно, скотина. Обмануть даму, с которой ты и говорить-то недостоин. Погоди, я с тобой разделаюсь. Рук только марать не хочется.
И он пнул меня снизу и трахнул сверху, жахнул в живот и двинул в челюсть, швырнул меня на дорогу и прошелся по мне каблуками не то три, не то четыре раза. Он отплясывал в таком искрометном темпе, что со стороны ничего нельзя было понять. Наконец вернулся запыхавшийся Носатик и стал звать полицию. Бравый джентльмен сбил его с ног и секунд пять обрабатывал, отпуская по пять-шесть ударов в секунду. Затем он сел в лимузин с шофером в ливрее и букетом в вазе и отбыл.
Тогда на место происшествия прибыла полиция, и меня отвезли в больницу. Носатик ждал на тротуаре, пока меня вносили в здание. Багровый от бега, с синяками у переносицы, куда наш добрый друг двинул его ботинком, но переполненный сочувствием к тяжкой судьбе гения. Слезы текли по обеим сторонам его распухшего носа, принявшего теперь форму логановой ягоды.
— Возвращайся домой, — сказал я ему, — и попроси у мамы прощения.
Но он только мотал головой и смотрел на меня с ужасом и отчаянием. Страшный урок для мальчика. Видно было, что он безмерно страдает и наслаждается тем, что страдает.
Когда меня осмотрели, обнаружилось, что у меня сплющен нос, перебита ключица, сломаны четыре ребра и три пальца, содрана кожа на площади в четыре квадратных ярда и свернута челюсть. Сестра решила, что мне лучше умереть; хирург сказал, что мне не выжить; сиделка надеялась, что к вечеру я отдам концы, — в тот день ее некому было сменить. Сам я сначала пришел в такую ярость, что чуть было не навредил себе. Но потом взял себя в руки. «Держись, Галли, — сказал я себе. — Главное — не терять присутствия духа и воображения. Не думай об этом негодяе, пока не будешь здоров. И не купишь себе новую пару ботинок с подошвами на гвоздях. Прости и забудь. Пока не загонишь его в угол. Согласись, у него были кой-какие основания избить тебя. Отдай ему должное, пока не можешь двинуть его ломом. Не надо сердиться. Спокойненько. Только так можно пришить эту змею. Подойдем к данному случаю разумно. Встретим мерзавца улыбочкой и парой кастетов. Не позволяй ему портить тебе нервы — это очко в его пользу. Попорть ему рожу и сломай позвоночник — это даст очко тебе, нет, два, три очка и счастливую старость. Единственно правильный путь — христианское всепрощение. Потому что другого тебе не дано».
И я сразу почувствовал себя лучше, и когда назавтра Носатик пришел навестить меня, попросил купить блокнот и коробку мелков. И моя левая рука стала выводить такие штуки, каких я и сам не ожидал.
— Вот оно, — сказал я, разглядывая рисунок, — оно самое.
— А что это значит? — спросил Носатик, заглядывая мне в блокнот через плечо.
— Это? — сказал я. — Как тебе сказать. То самое, пинок в живот. Что-то в нем есть, а? По правде, есть, если я не ошибаюсь. Это что-то стоящее. Само по себе.
Глава 34
Конечно, пока я лежал в больнице, Носатик покатился под гору. Сначала покатился под гору, зато потом пошел в гору. Проявились его природные склонности. К коммерции. Сперва он нанялся мыть посуду в чайную, потом пошел продавать газеты, потом устроился мальчиком в бакалейную лавку. Право, начни он распространять открытки — разумеется, предварительно договорившись с джентльменом, хозяйничающим на данном участке, — он огребал бы большие деньги и поставил нас обоих на ноги. Но, как я уже не раз говорил, Носатик был лишен воображения. Он был рожден, чтобы стать ангелом милосердия.
А мне отчаянно нужны были деньги, потому что речь шла о величайшей картине всей моей жизни. Началось с тех деревьев, под которыми мы тогда провели ночь в Берлингтоне. Картина грандиознее, чем новое «Грехопадение». «Сотворение мира». Я уже видел ее. Пятнадцать футов на двадцать. Самая большая из всех, какие я когда-либо знал. Для нее нужна специальная мастерская и специальное полотно, а еще лучше стена, много лестниц различной длины, подмостья, и так далее, и ведра краски.
И пока я лежал в больнице, новая картина захватывала меня все сильнее. Мне уже снились синие киты, похожие на газовые счетчики, и красные женщины, растущие прямо из земли, с короткими ногами вроде Лолиных, и деревья, выставлявшие ветру спелые яблоки, похожие на груди.
— Чтобы сделать все как следует, нужно тысячу фунтов, Носатик, — рассуждал я.
И Носатик, которого мой замысел волновал не меньше, чем меня, отвечал:
— Надо э-к-к-кономить.
Ну не смешно ли?
— Не выйдет, — сказал я. — Напишу-ка я сэру Уильяму.
— К-к-кому? — сказал Носатик, выкатив на меня глаза.
— А что? — сказал я. — Он человек богатый. Поклонник искусства. Его миссия — помогать художникам. Да-да, я попрошу его финансировать нас: тысячу фунтов в виде аванса и тысячу при сдаче работы.
— А по-полиция? — сказал Носатик. — А его вещи?
— Ты ничего не понимаешь в миллионерах, Носатик, — сказал я. — Миллионер, за редким исключением, ведет себя мудро. Он ни от чего не расстраивается. Помню, как-то Хиксона провел какой-то выжига-маклак, всучив ему подделку. Хиксон навел справки и выяснил, что судиться с этим типом бессмысленно, поскольку платить ему не из чего. Тогда он пригласил его обедать, намекнул, что знает, что тот его обставил, и попросил сообщить, если пойдет по дешевке стоящая вещь. И через этого маклака Хиксон приобрел несколько стоящих вещей. А все потому, что у него хватило ума простить должнику своему.
«Прости должникам своим, Калли Грин{53}, и начинай с понедельника новый счет». Это воистину по-христиански.
— Бьюсь об заклад, — сказал я Носатику, — что сэр Уильям будет рассуждать так: какой мне смысл портить отношения с Джимсоном, даже если он и несколько вольно обошелся с моими креслами? Кресел я своих не верну, разругавшись с ним. Но, поступая разумно, я могу выжать из него стоящую картину.
И я написал сэру Уильяму письмо.
Дорогой сэр Уильям!
Мне очень жаль, что я отсутствовал, когда вы возвратились из путешествия. И я, разумеется, уже давно принес бы вам свои извинения лично, если бы в течение нескольких недель не находился в связи с болезнью под строгим присмотром сиделки.
Я полагаю, вы заметили, что я осуществил вашу превосходную мысль о стенной росписи. Насколько мне помнится, речь шла о тиграх для столовой. Но так как стена в столовой оказалась непригодной для росписи, я начал писать Лазаря на стене в студии. Надеюсь, вы согласитесь, что оба мы только выиграли от этой замены.
Мне очень хотелось бы как можно скорее завершить мою работу, тем более что о цене мы уже договорились. Но, к сожалению, сейчас я не располагаю свободным временем, так как занят в высшей степени примечательной картиной, которую, вероятно, назову «Сотворение мира». Меня просили передать ее в собственность Государства. Некоторые частные лица также желали бы приобрести ее. Однако я готов предоставить вам опцион в тысячу гиней (1050,10 фунтов стерлингов, включая почтовые расходы), при общей стоимости картины 5000 гиней (5229,19 фунтов стерлингов, включая подрамник и так далее), которые вы мне выплатите в течение недели по завершении работы.
Ответ прошу адресовать моему секретарю Г. Лесли Барбону, эсквайру, Дог-лейн Мьюс, 14а,
