Берлингтон-приморский.
P. S. Как вы, вероятно, заметили, я на время работы отправил часть вашей мебели на хранение, чтобы не повредить ее и так далее. Закладные квитанции, в целях безопасности, оставлены мною в безопасном месте, то есть в банке, хранящейся на притолоке над дверью в ванную комнату, где вы найдете их в целости и сохранности. Я считаю себя ответственным за всякий возможный ущерб, в случае какового просил бы вычесть соответствующую сумму при окончательном расчете.
С месяц спустя я получил нижеследующий ответ.
Дорогой мистер Джимсон!
Сэр Уильям и леди Бидер в настоящее время отправились на столь необходимый им отдых в Канны. Я переслал ваше письмо сэру Уильяму, который просит меня передать вам, что он высоко оценил ваше любезное предложение, ваши хлопоты о его имуществе и так далее. Тем не менее он по-прежнему желал бы приобрести небольшую картину — по возможности с обнаженной натурой, в неподражаемо блестящей манере, свойственной вам в период Сары Манди, — которую он предпочитает стенной росписи. Он вполне сознает всю значительность предлагаемого вами произведения, но полагает, что такая картина не будет гармонировать с его скромной коллекцией и квартирой. Он будет крайне признателен, если вы пожелаете навестить его по возвращении, точная дата которого в настоящее время еще неизвестна.
С искренней преданностью и уважением
— Вот видишь, Носатик, — сказал я. — Говорил же я тебе, что Бидер вполне достоин быть миллионером. И дай Бог, будет им еще долго. Если будет придерживаться тех же христианских правил на бирже, какими руководствуется, собирая произведения искусства.
Выйдя из больницы, я сразу же бросился в Кейпл-Мэншенз. Но никого не оказалось дома. Я оставил визитную карточку с адресом: «Элсинор», Эллам-лейн, Ю.-З.
Дождь лил, как из дырявого сита, и когда часов в шесть я добрался до «Элсинора», на мне не было ни единой сухой нитки. А мой зимний кашель — хотя он несколько приятнее для уха, чем летний или весенний, — доставляет мне куда больше хлопот. Поэтому я находился в убийственном настроении и готов был сорвать его на ком попало. И первым, кто мне попался, был огромный детина с мордой бородавочника. Он стоял в дверях, загораживая вход в кухню. Я сказал ему: «А ну, пропусти, такой-то сын такой-то матери». А когда он развернулся, чтобы прикончить меня, я завыл, как пароходная сирена. Это плохо сказывается на горле, но производит впечатление на дикарей и вносит смятение в их ряды.
— Ты что? — сказал он. — Я же тебя не трогаю.
Но на кухне околачивалось еще шестнадцать ночлежников, и одни предложили стащить меня во двор и бросить в помойку, а другие — втащить наверх и спустить с лестницы. Я присоединился к тем, кто стоял за помойку. Но победа осталась за теми, кто предлагал лестницу. Еще одна победа богатого воображения. Схватив меня за ноги и за руки и опрокинув лицом вниз, они уже таранили моей головой кухонную дверь, как вдруг я услышал голос, показавшийся мне знакомым:
— А ну-ка прекратите!
Ночлежники орали, что я профсоюзная крыса и что меня надо вышвырнуть из «Элсинора». Тем не менее поставили меня на ноги, и я увидел перед собой худенького старичка в синем комбинезоне с одной только левой рукой и крюком вместо правой. На крюке висело ведро, а рука держала метлу. Странно, подумал я, ведь нужники здесь чистит Планти. И тоже одной рукой. И тут я увидел, что это и есть Планти, постаревший лет на сорок, а Планти увидел, что это я.
— Мистер Плант! — сказал я.
— Мистер Джимсон! — сказал Планти, роняя метлу и протягивая мне левую руку. — Очень рад видеть вас, сэр. — И он церемонно пожал мне руку. — Очень приятно. Входите, сэр. Входите.
Он повел меня через кухню в чулан, и ночлежники расступились перед ним, как перед членом королевской семьи. Бородавочник почтительно нес за нами метлу.
— Прошу, — сказал Планти, пододвигая мне стул. — Живите здесь сколько вздумается.
До разговоров с Бородавочником он не снизошел. Только указал ему на угол. Бородавочник, старательно прислонив метлу к стенке, сказал:
— Простите, мистер Плант, нельзя ли мне ключик?
Планти, казалось, не слышал. Бородавочник попереминался с ноги на ногу и попытался вторично:
— Простите, мистер Плант...
Планти даже не взглянул на него. Взмахнул крюком, и Бородавочник вышел буквально на цыпочках и тихо прикрыл за собой дверь, словно воришка, выбирающийся среди ночи из курятника.
— Ну как поживаете, мистер Джимсон? — сказал Планти. — Придвигайтесь к огню.
Потому что над медной решеткой колыхалось маленькое пламя.
Планти так радушно улыбался, что я подумал: «Пусть он убог и наг, но наконец-то счастлив».
— Вы превосходно выглядите, мистер Плант.
— Я превосходно устроился; спасибо, мистер Джимсон.
— Все на той же работе?
— Все на той же работе.
Ответ прозвучал эхом из-под церковных сводов. И я подумал: «Надо подбодрить старика».
— Сразу видно, кто в этом замке король, — сказал я. — Клянусь честью, не ожидал. Поздравляю, мистер Плант. Как вы этого добились?
— Добился, — сказал Плант, с улыбкой глядя в огонь. Кажется, он не был слишком польщен.
— У вас ключ.
Мистер Плант склонил голову набок — кивок старика — и продолжал улыбаясь смотреть в огонь.
— А если вы не сочтете парня достойным ходить в вашу уборную, что тогда?
— Он в любое время может воспользоваться общественным туалетом на Хай-стрит.
— Н-да. Три четверти мили ходу и пенни за услуги. Вот, значит, как вы поддели их на свой крюк, старина.
Я рассмеялся и похлопал Планта по плечу. Но Плант не засмеялся в ответ. На лице его была все та же улыбка, которая, по-видимому, ни к чему не относилась.
— Хорошо, когда за такими типами присматривает философ, — сказал я. — В этом Бородавочнике прорезалось даже что-то человеческое. Это большая победа, мистер Плант.
Плант с улыбкой смотрел в потолок. Но, кажется, не видел его.
— А как вы вообще себя чувствуете, мистер Плант?
— Хорошо, мистер Джимсон. Старею, конечно. Вот совсем было запамятовал, что для вас есть письма.
Он подошел к шкафчику и вынул пачку писем.
— Ха-ха, — сказал я. — Письма поклонников, записочки от профессора.
Но в пачке были только счета, проспекты и письмо от Коукер.
Я была бы вам весьма признательна, если бы вы вернули мне долг в размере пяти фунтов, тринадцати шиллингов и десяти пенсов. Если вы в состоянии платить фунт в неделю паршивцу Лесли Барбону, который разбил сердце собственной матери, вы в состоянии заплатить и мне.
