Голос нашей тени

в самом деле навсегда ушедшим от нас, и мы вскоре покинем его.

Это то, о чем я думал оба предыдущих раза, когда был на похоронах, — как ты уходишь, а «они» остаются. Как будто кто-то провожает тебя на вокзале. Поезд трогается, и ты машешь рукой из окна, а они неизбежно становятся все меньше и меньше. Не только потому, что ты движешься и физическое расстояние уменьшает их, но и потому, что они по-прежнему там. Ты больше, потому что уехал к чему-то новому, а они сжались, потому что теперь пойдут домой к прежним обедам, телепередачам, собаке, чернилам и виду из своего окна.

От дум о Поле я перешел к тому, как держится Индия. Она, прижав к груди сумочку, смотрела на небо. Что она там видела? Пыталась представить себе рай? Потом она закрыла глаза и повесила голову. Весь этот день она не плакала — но как долго еще сможет выдержать? Я шагнул к ней. Она обернулась и посмотрела на меня — наверное, услышав хруст гравия. Одновременно произошли две странные вещи. Во-первых, глаза ее были по-прежнему сухими, и в ее выражении я не увидел ничего страдальческого; Индия выглядела, как бы это сказать, скучающей, что ли. Это само по себе было странно и нелепо — но через мгновение ее лицо озарилось лучезарной улыбкой, как это бывает, когда с тобой без всякой причины случается что-то поистине чудесное. Хорошо, что мне не пришлось ничего говорить, потому что слов я бы не нашел.

Англиканский священник закончил свою литанию на тему «прах ты и во прах возвратишься». Даже не догадываюсь, какое отношение он имел к Тейтам. Пола он явно не знал, так как говорил профессиональным, патетически сочувственным тоном, не содержавшим ни теплоты, ни печали. Мне показалось интересным, что его звали так же, как священника в моем родном городе, — того, который вел службу на похоронах Росса и моей матери.

Когда все было сделано, я подождал, пока присутствующие скажут последние слова Индии. Она выглядела безупречно, и снова, несмотря на эту ее недавнюю улыбку, мне пришлось восхититься ее силой и уверенностью. Она была не из тех женщин, кто позволяет себе уйти безоглядно в свою печаль, чтобы никогда из нее не выбраться. Смерть — это страшно, и это навсегда, но ее сила не завладела Индией, как это случается со столь многими другими в подобной ситуации. Я ощутил разницу также потому, что видел, как смерть Росса увлекла за собой и мать. И теперь, глядя, как Индия идет ко мне, я знал, что с ней подобного не случится.

— Ты отвезешь меня домой, Джо?

Порыв ветра сбил ей волосы на лицо. Хотя я и ожидал от нее такого вопроса, но все равно был тронут и польщен ее желанием побыть со мной. Я взял ее под руку, и она крепко прижала мою руку к себе. Тыльной стороной ладони я на мгновение ощутил изгиб ее твердого ребра.

— По-моему, служба прошла хорошо, ты как считаешь? По крайней мере безобидно.

— Да, по-моему, неплохо. Стихи Дианы Вакоски звучали очень мило. [56]

— Да, Полу она очень нравилась. Проезжавший мимо югослав спросил, не подвезти ли нас в город. Индия поблагодарила, но сказала, что ей хочется пройтись, а через несколько кварталов мы сядем на трамвай. Я думал, что она захочет поехать со мной в такси, но ничего не сказал. Югослав уехал, и мы остались на кладбище одни.

— Знаешь, как в Вене хоронят людей, Джо? — Она остановилась на посыпанной гравием дорожке и повернулась к коротким, ровным рядам могил.

— Что ты имеешь в виду?

— Не так, как в Америке, понимаешь? Я теперь крупный специалист в этом вопросе. Можешь спросить у меня все, что угодно. В Штатах ты покупаешь себе небольшой участок земли — собственный надел, верно? — и он твой навсегда. А здесь не так, малыш. Знаешь, что происходит в старой веселой Вене? Ты арендуешь землю на десять лет. Правда, без шуток! Ты арендуешь участок на кладбище на десять лет и потом, когда срок истечет, должен платить снова, иначе тебя эксгумируют. Выкопают. Как сказал мне один из здешних жителей, некоторые кладбища так популярны, что, даже если ты вовремя вносишь плату, тебя все равно откопают через сорок лет, чтобы кто-то другой мог некоторое время покоиться в мире. Вот дерьмо!

Я взглянул на нее. Казалось, мир страшно надоел ей. Я сжал ее руку выше локтя и случайно задел мягкую грудь. Индия, казалось, не заметила.

— Я знаю, что сделаю, Джо. — Теперь она заплакала я не смотрела на меня. Глядела прямо перед собой и шага не сбавляла. — Через десять лет мы, ты и я, придем сюда и перенесем Пола в новенькую могилу! На новое место под солнцем. А может, купим трейлер и специально переоборудуем. Будем все время перевозить его прах. Пол Тейт — крупнейший путешественник из всех местных покойников. — Она мотнула головой; по лицу текли слезы. Единственными в мире звуками были стук ее высоких каблуков по тротуару и порывистое дыхание.

В трамвае она всю дорогу крепко держала меня за руку и смотрела в пол. От слез ее лицо покраснело, но к тому времени, когда мы доехали до ее остановки, оно снова начало бледнеть. Я нежно поддержал ее под локоть. В первый раз она оторвала глаза от пола и взглянула на меня.

— Что, уже? Не возражаешь задержаться, Джо? Зайдешь ко мне ненадолго?

— Зелбстферштендлих [57].

— Джои, мне неприятно тебе это говорить, но немецкий у тебя — как у полковника Клинка в «Героях Хогана» [58].

— Да, вот как?

— Да. Хватит, выходим.

Трамвай медленно остановился, и мы по железным ступенькам спустились на улицу. Я снова взял Индию за руку, и она прижала локоть к боку. Мне вспомнилось кафе «Ландтманн» и то, как Тейты уходили от меня. Она вот так же прижимала руку Пола.

— Что ты чувствовал, когда умер твой брат?

Я сглотнул и закусил губу.

— Хочешь правду?

Она остановилась и просверлила меня своим взглядом.

— А ты скажешь правду?

— Конечно, Индия. Что я чувствовал? Мне было и хорошо, и плохо. Плохо, потому что его не стало, а ведь до тех пор он составлял большую часть моей жизни. Старшие братья действительно много значат в детстве.

— Верю. Так почему же ты чувствовал себя хорошо? Как это получилось?

— Потому что дети всеядны в своей жадности. Ты сама так сказала, помнишь? Да, мне было жаль, что его не стало, но теперь его комната и его стол были мои, и его футбольный мяч, и его албанский флаг, на который я так зарился.

— В самом деле? Не верю. Мне казалось, ты говорил, что был таким хорошим мальчиком.

— Индия, я думаю, что ничем не отличался от большинства мальчиков и девочек моего возраста. Росс всегда был таким плохим, что занимал почти все внимание родителей. А теперь вдруг это внимание досталось мне. Страшно говорить это, но ты сказала, что хочешь правду.

— Ты считаешь, что чувствовать себя так после смерти брата — плохо?

Мы дошли до ее дверей, и она стала рыться в карманах, ища ключи. Я провел рукой вдоль кнопок на панели домофона.

— Был ли я плохим? Конечно, я был отвратительным маленьким крысенком. Но, думаю, большинство детей такие. Люди так безразличны к детям большую часть времени, потому что это дети, и они самым естественным образом хватают то, что могут получить. На детей обращают внимание, как на собак, — время от времени обнимают и целуют их, засыпают подарками, но проходит две секунды, и взрослые их прогоняют.

— Так что, по-твоему, родители своих детей не любят? — Она повернула ключ в замке и толкнула тяжелую застекленную дверь.

— Если обобщить, я бы сказал, что любят, но предпочитают держать их на расстоянии. Иногда они, конечно, хотят, чтобы дети были поблизости, чтобы посмеяться, похихикать, поиграть с ними, но не очень надолго.

— Похоже, ты просто хочешь сказать, что дети скучные.