полках радиоприемникам. Такого в Вене еще не случалось. Просто не случалось. Никто не смотрел на других – ответы на наши вопросы были только у радиодикторов.
Когда стал проясняться весь ужас случившегося, сначала я был возмущен явной несправедливостью акции. Беспорядочно стрелять в группу людей в аэропорту? Зачем, ради какой политической цели? А как же политика гуманизма? Или гипотетически присущая человеку способность отличать врага от ребенка с куклой в руках? Или часть мира действительно так обезумела, что не делает различия между ребенком и врагом? Я повторял про себя «ублюдки!», когда последние известия обернулись фильмом ужасов.
Кто-то схватил меня за локоть. Прежде чем я осознал это, Марис испуганным, дрожащим голосом проговорила:
– Там же Николас! Он собирался в Израиль рейсом «Эль-Аль»!
На мгновение я возненавидел ее за эти слова. Мы ненавидим тех, кто вручает нам смертный приговор, сообщает, что все в мире имеет конец.
Переглянувшись, мы выбежали из магазина. Моя машина стояла рядом, и мы, не вымолвив ни слова, заскочили в нее. Всю дорогу в аэропорт оба молчали и лишь вместе слушали громкие сообщения радио. В миле от города Швехат автобан перегородила полиция. Я сказал первому подошедшему, что среди убитых может быть мой брат. Он выразил нам сочувствие и посоветовался со своим начальником, но не смог пропустить нас, так как события в аэропорту еще не закончились.
Прекратив стрельбу, террористы выбежали из здания аэропорта, сели в свою машину и поехали по той же дороге, по которой двигались мы. Они отъехали недалеко. На ходу возникла бешеная перестрелка между ними и полицией, в итоге – опять много крови и смертей. Я видел фотографию: у остановленного «мерседеса» разбито заднее стекло, на дороге лежит один из террористов, штаны в грязи, а рядом стоит молодой полицейский и с улыбочкой смотрит на тело.
Я развернулся и поехал к ближайшей телефонной будке, откуда позвонил моей знакомой Барбаре Уилкинсон, работавшей в отделе новостей «ORF». К счастью, я сразу дозвонился, и она поняла, что мне надо, как только сняла трубку. Нас познакомил Николас несколько лет назад.
– Уокер, Николас убит. Я только что слышала. Его жена ранена, но больше я ничего не знаю. Позвони мне снова через пару часов. Здесь сумасшедший дом. Позвони позже. Извини. Я плачу. Позвони позже.
Теперь я сознаю, что когда начал это повествование рассказом о Николасе и моих отношениях с ним, то употребил настоящее время. Но это лишь потому, что когда я вспоминаю о нем, по многу раз каждый день, то думаю как о живом: его поздние звонки, черные костюмы от Валентино и светлых тонов рубашки, странный, уникальный баланс точности и чрезмерности хорошего человека, неуверенного в себе, но всецело уверенного в своем искусстве. Я любил красоту его души. После Марис он был моим ближайшим другом с тех пор, как я стал взрослым, и, возможно, лучший мой комплимент ему – это думать, что он все еще здесь. Когда он умер, у меня впервые возникло чувство, что жизнь иногда плутует. Возможно, единственной целью наших отношений только и было – счастливо провести вместе тот период нашей жизни. Ожидать или желать большего было глупостью или жадностью.
Нет, мне это не нравится. Есть слишком много способов рационально объяснить смерть любимого человека. Многие из них хорошо звучат, но ни уодного не хватит силы и убедительности, чтобы вас утешить. Особенно когда видишь, как кто-то курит «его» сигареты, или новый фильм – ты бы о нем поговорил с ним… если бы он был жив.
Незадолго до того, как это случилось, я просматривал поэтический сборник и наткнулся на стихотворение Джона Силкина, озаглавленное «Пространство в воздухе». Последняя его часть тронула меня, и я переписал эти несколько строчек, чтобы дать Марис. Ей тоже понравилось, и она положила листок себе на стол.
Страшна любимых смерть
Как предзнаменованье:
И ты умрешь, Любовь!
Почему я открыл тогда это стихотворение? Почему оно показалось мне «милым», хотя всего лишь говорило о жизни ту холодную правду, которую лучше как можно дольше не пускать в голову? Искусство прекрасно, пока не превращается в реальность или истину. Ките ошибался – прекрасное может быть истиной, но ожившая истина редко оказывается прекрасной.
Ни я, ни Марис не любили Еву Сильвиан. Она была шумной, эгоцентричной, вечно болтающей о себе самой. Ева жила в тени своего мужа, потому что ей нравилось, что ее знают в городе как миссис Николас Сильвиан. Но в то же время она пробивала себе дорогу из этой тени постоянными попытками завладеть разговором и перевести его на истории из своей тусклой жизни. Где-то в глубине души Ева понимала, что самое интересное в ней – это ее муж, но от этого становилась еще крикливее и еще отчаяннее старалась привлечь внимание к своей особе.
В больнице ее было невозможно слушать. После первого визита никому из нас больше не хотелось навещать ее, так как она снова и снова рассказывала об увиденном, о своих чувствах, когда это случилось, о том, что делают с ней врачи… но очень мало о Николасе. И самое страшное – она наконец оказалась в центре внимания и не собиралась ни за что уступать это место.
Но из-за Марис мы навещали Еву каждый день. Марис верила в преемственность: раз эта женщина была женой Николаса, наша обязанность – помогать ей, пока она снова не сможет самостоятельно шагать по жизни. От нас не требовалось быть ее друзьями, надо было лишь на какое-то время продолжить нашу дружбу с человеком, любившим ее.
В своем завещании он изъявил волю быть кремированным, но сначала устроили поминальную службу в его любимом здании в городе – церкви, спроектированной Отто Вагнером на территории Штайнхофа, самого большого в Вене приюта для умалишенных. Так хотел Николас, но я не понимал, это он серьезно или опять шутит. Церковь, типичный образец югендштиля, заполнилась народом. Трогало количество скорбящих, отовсюду съехавшихся попрощаться с ним. Ему бы понравился вид этой толпы.
Николас снимал фильмы о русских стариках, соблазнительных шпионках, глупых туристах, заблудившихся по дороге в Венецию. Некоторые из его картин были так себе, другие – великолепны. Но все эти фильмы были сняты с великой любовью к тем, кого он снимал, и это сквозило во всем. Когда мы выходили из церкви, какая-то старушка в суконном пальто с густым оттакрингским акцентом сказала мужчине рядом:
– Николас Сильвиан знал нас. Вот почему я пришла. Он знал, что у меня в холодильнике, вы понимаете?
Мы отвезли Еву на Центральфридхоф [17], где должна была состояться кремация. Это огромное кладбище, и если не знаешь дороги, здесь можно запросто заблудиться. Ева пошла в крематорий, а мы отправились обратно к машине.
– Что ты думаешь о кремации?
– Ничего хорошего. Где-то я читал, что при кремации душа гибнет. Это меня немного пугает. Я бы хотел, чтобы меня похоронили в простом уютном гробу.
Марис остановилась и взглянула на меня.
– В Вене?
– Не знаю. Мне здесь очень нравится, но какая-то частица меня полагает, что нужно быть похороненным в собственной стране. Если существует жизнь после смерти, там бы я лучше понимал местную речь.
Она обняла меня за шею одной рукой, и мы пошли дальше молча. Подойдя к машине, Марис остановилась и сказала, что хочет побродить тут одна, если я не возражаю. А до дому доберется на трамвае. Я понял ее желание, потому что мне самому тоже хотелось остаться одному. Мы договорились встретиться за ужином, и я уехал, бросив на нее короткий взгляд в зеркало заднего вида. Я ехал домой, она рассматривала надгробья, а Ева ждала, пока ее муж уснет в пламени.
Когда я открыл дверь, в квартире звонил телефон. Бросившись к нему, я чуть не наступил на Орландо, который подошел к двери поздороваться. Я сгреб кота в охапку и подошел к телефону вместе с ним.
– Алло?
– Уокер, это Марис. Тебе нужно вернуться сюда. Ты должен кое на что посмотреть. Ты должен
– Прямо сейчас? Я только что ввалился. И действительно больше не хочется никуда ехать, Марис.
