Дитя в небе

отобрать моим друзьям, я испытывал еще и все большее замешательство, постепенно начиная понимать, сколько всего Стрейхорн позаимствовал из моих работ. Причем не просто любимые образы – мед, призмы, фактура дубового дерева, – но еще и весьма специфическую манеру направлять взгляд зрителей в определенном направлении, чтобы они наверняка обратили внимание на угол съемки или заметили перемену цвета, которые как раз и превращают все элементы фильма в единое целое.

Я был почитателем крайне резкой колонки Фила в «Эсквайре», но никак не его фильмов. Когда я впервые посмотрел «Полночь», она мне очень понравилась, и я говорил ему об этом множество раз. Поэтому ни то, что теперь она мне нравилась уже далеко не так, ни то, что остальные фильмы не нравились вовсе, большой роли не играло.

С другой стороны, мои фильмы повлиять на него дурно никак не могли. Когда мы собирались вместе, он обязательно начинал выспрашивать, как мне удалось сделать тот или иной специфический кадр или что на меня повлияло, когда я писал ту или иную часть диалога. Он всегда хотел знать, что я читаю и нет ли у меня каких-нибудь новых задумок. В тот день, когда он показал мне свой видеоролик «Цирк в огне», я притянул его к себе и крепко обнял. Тогда в порыве чувств я забыл, что он мне ответил, но теперь, напрягая память, стал припоминать что-то вроде: «Может, не все еще потеряно, а?»

Больше всего сейчас меня тревожило и раздражало то, что я совершенно не заметил всех этих «заимствований», когда смотрел его фильмы в первый раз. Их не очень много в «Полуночи», зато чертовски много в остальных.

Да, конечно, приятно, когда тебя копируют. Но только не в данном случае – с другом, всегда отличавшимся собственным оригинальным видением и таким талантом, что ему вовсе не нужно было для поддержки сосать из моей соломинки.

Кассета Уайетта и Саши все еще крутилась, но я уже не обращал на нее внимания. Я перемотал пленку и переключился на дела.

Когда все было закончено, я понял, что это не сработает. Умная, сделанная с большой изобретательностью и, зачастую (в нужных местах), зловещая лента все же получилась чересчур, если можно так выразиться, продуманной и гладкой. Это был ужас стильный, но без признаков искренности. Работа чертовски хороших профессионалов, знающих свое дело, но явно считающих то, что они делают, полной чушью, которую не стоит воспринимать серьезно.

Одной из причин колоссального успеха «Шоу Вертуна-Болтуна» явился его знаменитый издевательский юмор, который являлся наиболее примечательной чертой личности как самого Вертуна, так и еженедельного получаса его передачи. Смотреть шоу могли люди любых возрастов, поскольку шутки там присутствовали самых разных уровней. Шутки понятные только посвященным, детские шутки, глупые шутки, умные шутки… какие угодно. Уайетт умел отпускать их, как никто другой.

Но отчасти тот же самый дву– и даже трехсмысленный подход сказался и на их подборке кадров для «Полночь убивает» да так, что в конце концов это начинало раздражать. Собрался делать фильм ужасов, так и делай его, проклятого, как следует. И не нужно никаких там многозначительных подмигиваний или моментов, которые как бы говорят: «Но ведь мы-то с вами выше этого, верно?»

Когда Уайетт подсунул мне альбом Амбо и сказал, что, по его мнению, мы должны сделать «П.У.» «в том же духе», мне показалось, он имеет в виду зловещий, нервный дух Европы двадцатых и тридцатых: «Кабаре»137 , Отто Дике138 , Бруно Шульц. Но то, как он перетасовал мою работу с работой Фила, скорее говорило о его намерении создать современный film noir39, посредственный фильм категории «В» для думающих людей. Да к тому же и начало получилось неплохим – спокойным и нежным. Вида детских пальчиков без ногтей было вполне достаточно для того, чтобы в душе зазвонили маленькие тревожные колокольчики. Вы уже были готовы к тому, что сейчас появится что-то совсем не столь приятное. Но оно все не появлялось. Только умелый монтаж и переходы с одного эпизода на другой. Мы бы с легкостью могли воспользоваться этим для завершения работы Стрейхорна, но ведь я-то знал, насколько все можно сделать лучше.

На телевизоре лежали еще три кассеты. На первой были запечатлены мальчишки на велосипедах, которых я снимал сегодня днем, парнишка-гамбадист и дебильный Уолтер. Я сунул ее в видик и некоторое время наблюдал, как они раскатывают на экране. Этот самый Гамбаду трижды просил меня снять их. «Вы только снимите нас и все!» Где же он подхватил это слово? Но после просмотра кассеты Вертуна-Болтуна, этот вопрос уже не казался столь важным. У меня были более серьезные темы для раздумий.

Знаете, как это бывает, из-за чего-нибудь нервничаешь и берешь вещи, а потом снова кладешь их на место, совершенно не отдавая себе в этом отчета? Вот то же самое случилось и со мной, только моя нервозность проявлялась в том, что я вынимал кассеты из видика, посмотрев секунд пятнадцать, не более, а потом вставлял новую. Это казалось глупым, но почему-то необходимым. Я думал, но нервничал и хотел занять и руки, и голову. Некоторое время это помогало, но нервозность все нарастала, и в конце концов я включил два других телевизора и подключенные к ним видики.

В комнате царил самый настоящий разгром. Саша каждый день ворчала по поводу того, в какой хламовник превратилась ее уютная гостиная, и я обещал, что обязательно уберу ее, но так и не собрался. Книги, записи, видеокассеты, одежда. Небольшие горки, возвещающие: «Пока мне это не нужно, но в любой момент может понадобиться, так что пусть лежит». Еще одним столь же невообразимым лентяем был Макс Хэмпсон. Он всегда любил шутить по поводу того, как ему удается увильнуть…

«Макс!»

Где же та кассета? Я искал ее, искал все более отчаянно, в истерике и, в конце концов, уже со смехом, потому что так чертовски хотелось ее найти.

«Да она же на чертовом телевизоре, идиот!»

Одна из трех, которые я уже видел там раньше. На ней даже было написано мое имя. Мои руки так торопились вытащить ее из коробки, что пытались и вытрясти ее, и вытащить одновременно. Я даже поймал себя на том как, вставляя ее в видик, приговариваю: «О, да! Да! Да!».

Званый вечер. Перемотка. Приветствия. Перемотка. Еще. Гости разговаривают. Едят. Камера на Саше, кладущей в рот кусок торта. Вот оно. Вопрос: «Как, по- вашему, из чего сделан этот торт?» Она пожимает плечами и продолжает есть. Переход на Доминика Скэнлана. «…и больше ни-капли!» Все смеются. Камера панорамирует на Макса, и через мгновение становится заметно, что с ним неладно, и он теряет сознание.

Прежде всего, я и сам не понимал, зачем сохранил эту запись, но, тем не менее, она была передо мной. Я перемотал пленку назад и просмотрел еще раз, поставив счетчик на ноль в том месте, где появляется Макс, и мы видим то, что с ним произошло.

Сколько я просидел так, раз за разом просматривая одно– или двухминутный отрывок? Сколько раз пересмотрел его к тому моменту, когда тихий знакомый голос внутри наконец произнес: «Мы хотим эту сцену. Она нам нужна»?

Я не знал ответа на эти вопросы, но самым тревожным был вопрос, почему же не нашлось другого протестующего внутреннего голоса. Мы были единодушны. Воспользоваться агонией Макса Хэмпсона, чтобы сделать картину лучше? О'кей.

Какие доводы в пользу этого я смогу привести? Какое внушительное оправдание будет убедительно? Макс все еще оставался в больнице, но с каждым днем ему становилось все лучше и лучше. Если Спросоне можно верить, то, что я заснял его приступ, может даже вылиться в его спасение. Она советовала мне не огорчаться, поскольку это было сделано ради проекта, и если в конце мне удастся свести все это воедино, мои больные друзья выздоровеют.

По-моему, звучит вполне разумно и честно, скажете нет? Немного прагматизма еще никому не вредило, особенно если в конце концов никому не было причинено никакого вреда.

Мы проводим свои жизни, учась рационализировать наше несовершенное поведение, но вот что я вам скажу: на самом деле все сводится к трем степеням чувства вины.

Когда вина невелика, мы можем сунуть ее в карман и весь остаток дня просто не думать о ней. Не сделал уроки? Забыл написать письмо матери? Позвонить? Сварить вкусный суп, как собирался? Пропади оно пропадом – день и без того был трудным, так что с тебя хватит.

Вина средней величины в карман уже не помещается и ее приходится носить в руке, как неудобную железную гантель, или, когда дело действительно плохо, как какую-то отчаянно извивающуюся тварь. Мы каждую минуту ощущаем, что она здесь, и все же находим возможность перехватить ее поудобнее или