Дитя в небе

никакого внимания.

– Бог очень тонок, но вовсе не жесток. Теперь-то ты согласен с этим, Уэбер? Когда тебе выпадает последняя, самая последняя возможность повернуть назад, Бог, чтобы предупредить тебя, посылает свои легионы, а они оказываются малолетними крысятами на оранжевых великах! Этакая современная версия летающих обезьян из «Волшебника Страны Оз».

А разве его предупреждения не возымели последствий? Сначала гибнет актер. Потом исчезает Никапли. Велосипед взмывает в небо, а сопляки несколько раз настоятельно рекомендуют тебе снимать только их. Неужели ты так и не распознал в этом его сигналов «ОСТОРОЖНО»? Впрочем, я нисколько не удивлен. Никто бы не догадался.

Фил встал и, подняв теперь уже безжизненное тело собаки, осторожно уложил его в стоящую рядом с диваном корзинку.

– Когда оказываешься здесь, все меняется. Время, последовательность. Другие правила.

Можешь думать об этом, как о движущейся дорожке в аэропорту рядом с обычным проходом. На моей дорожке, если будешь не просто ехать, а еще и идти вперед, можно двигаться вдвое быстрее. С другой стороны, я могу просто стоять и одновременно ехать, в то время как людям по соседству со мной нужно шагать. А еще можно развернуться и бежать изо всех сил против движения моей дорожки. Кстати, должен заметить, что Блошка только что умер, но мы его сейчас переложим, и тогда Саша, найдя меня, сразу увидит и его. Впрочем, это к делу не относится. Я хочу поговорить о нас с тобой, Уэбер.

Ты никогда не замечал, что я тебя обкрадываю, поскольку всегда был слишком занят тем, чтобы оставаться оригинальным. Но я крал, как и множество других людей. Ведь ты всегда был так уверен в том, что делал, и неизменно оказывался прав.

Даже твой отъезд был правильным поступком! Получил «Оскара» и уехал! Если бы ты только знал, как я тебя тогда ненавидел. Каким дураком себя чувствовал, оставаясь здесь, чтобы и дальше играть Кровавика, в то время как ты попиваешь вино в Портофино, а потом возвращаешься и начинаешь работать с умирающими людьми! ,

Так что, я мог, по крайней мер^е, хоть попробовать немного измениться, верно? Создать что-нибудь высокохудожественное и исправить хотя бы несколько дюймов себя.

Сначала я решил снимать «Мистера Грифа», но никто им не заинтересовался. Пришлось мне сделать этот говенный видеоролик, который все просто возненавидели. Пара на пару. Что же мне после этого еще оставалось? Как по-твоему? Что еще я мог сделать, кроме как до конца дней своих играть жалкого монстра? – Он явно был в ярости: дергал головой, всплескивал руками, а потом засовывал их глубоко в карманы.

У меня невольно вырвалось:

– Спросоня.

Он замер, повернулся и ткнул в меня пальцем.

– Именно. Спросоня. Стоило ей появиться в этой обшарпанной церкви, как я тут же понял, что означает ее появление. Старый друг явился на помощь.

Она сказала, что для меня единственная возможность добиться своего – создать произведение искусства, хоть мало-мальски стоящее и продолжительностью более пяти минут – это «Полночь убивает». Я уже был близок к этому результату в первом фильме, но лишь близок, не более. Что мне следовало сделать теперь, так это собрать воедино все внутренние ресурсы и силы и использовать их целиком. Сделать этот фильм таким, каким не был еще ни один фильм. «Кабинет доктора Калигари»142 , «Уродцы»143 , «Психоз»144 . Фантом и иллюзии именно такого рода.

Но у меня ничего не получалось! Что бы я ни делал, ничего не помогало. Даже проклятый монолог Кровавика, на который я убил столько времени!

– А Портланд? А люди, которые погибли, когда на них обрушились все эти автомобили? Это просто должно было сработать!

На экране эти двое с улыбкой переглянулись. В первый раз заговорила Спросоня:

– Ты так и должен был подумать, Уэбер, но на самом деле инцидент в торговом центре никак со всем этим не связан. Совершенно.

Я сказала Филу, что помогу ему, чем только смогу. Но, если у него все равно ничего не получится, ему придется согласиться сделать две вещи: убить собаку и помочь мне привлечь тебя к съемкам.

– Почему собаку? Почему меня!

Стрейхорн раздраженно скривился. Мне уже и раньше приходилось видеть подобную гримасу на его лице – обычно, когда он оказывался в безвыходном положении.

– Просто она знала, что тебе это по силам, дружок. Ведь мы все знаем, что ты единственный, кто

чего-то стоит. Я же был просто легковесом, который хотел попробовать свои силы и провести с тобой на ринге хотя бы один раунд.

– Но при чем тут собака? Зачем ты убил Блошку?

– Это было нечто вроде выброшенного белого флага: я сдался. Я ошибался даже насчет тебя, приятель. Ты только не обижайся.

Спросоня поджала губы.

– Фил был уверен, что ты слишком добрый человек и никогда не согласишься. Я же сказала, что искусство и доброта живут на разных концах города, и ты пойдешь на это, поскольку, заинтересовавшись, просто не сможешь устоять перед искушением.

– Пойду на что? Сниму эпизоды для фильма? На что? – Я не представлял, о чем идет речь, но боялся. Откуда они могли знать, даже они? Откуда кто-то вообще мог знать? Ведь ничего еще не сделано. Пока все это лишь слова на желтоватых листках бумаги.

Экран потемнел, затем снова осветился: четыре болтающие женщины в черных купальниках.

Несмотря на растущую тревогу, я был поражен, поскольку только сегодня вечером, перед тем как выйти из дому, всего лишь делал заметки по поводу того, что мне следует сделать с пленками, когда я снова окажусь в монтажной лаборатории. И, тем не менее, вот она передо мной на широком экране: идеально завершенная версия двух эпизодов, которые я даже сам себе пока только представлял.

Здесь, наряду с другими моментами из моих фильмов, были реализованы идеи Вертуна-Болтуна, был использован приступ Макса и даже три короткие эпизода с Шон и Джеймсом, разыгрывающими свою версию «Без четверти ты».

Как прекрасно складывались воедино отдельные кусочки! Как изумительно они дополняли друг друга, стоило собрать их в этом конкретном порядке.

Он был именно таким бесспорным и сбалансированным, как я и предвидел – оттеняющие друг друга темное и светлое, юмор, боль, удивление. Всего не более семи минут – или, скорее, семь минут, не считая заключительной сцены.

Когда дело дошло до нее, картинка исчезла. Снова появились Спросоня и Стрейхорн.

Она заговорила.

– Хочешь посмотреть последнюю часть? Мы не обязаны тебе ее показывать.

– Конечно же, я хочу посмотреть последнюю часть, черт побери! Почему вы прервали показ? Я должен увидеть все целиком. Это же одно целое, или… – Я взглянул на Стрейхорна и, увидев как губы его безмолвно шевелятся, успел разобрать: «Идиот», а потом экран снова потемнел.

Они показали все снова с самого начала, но, на сей раз, до самого конца.

Только тогда, увидев все это на огромном киноэкране, я впервые понял, что мне удалось создать – что я хотел создать – во имя Искусства. Во имя Грегстона.

Пожелай я сделать из происходящего фильм, в этом месте мой персонаж Грегстон, наверное, должен был бы вскочить и опрометью броситься вон из кинотеатра. Или, на худой конец, прокричать экрану что- нибудь вроде: «Не надо!» или: «Перестаньте! Я ошибался! Мне очень жаль!» Но это было бы слишком пошло, а ведь наша задача делать Великое Искусство, невзирая на цену.

В реальности же я сидел и смотрел финальную сцену, которую решил включить в фильм: решающую сцену. Ту, что как раз и заставляла все это работать. Самый удачный мазок.