своей «обожаемой шалуньи», как он ее называл. Знаменитая песня, которая ее обессмертила, родилась примерно через полгода их неразлучной жизни, и такого еще не слышали на берегу Дымбовицы.
Непревзойденным успехом этой песни Кристиан Василе оставил Завайдока далеко позади. «Зараза» была у всех на устах — это была бухарестская «Лили Марлен». Ее пели в пивных, в бомбоубежищах, и ее пели солдаты в окопах. А обольстительная цыганка сравнялась славою со своим звездным любовником. Правда, ее голос оставлял желать лучшего, когда она пела в «Грандифлоре» (она тоже занялась этим прибыльным ремеслом):
Два года прошли, как в чудном сне, а по их прошествии начинается темная и невероятная, но притом совершенно достоверная часть моего рассказа. Как известно, знаменитые артисты того времени (чтобы не сказать — и нынешнего, а сомневаться не стоило бы, даже в случае с рэперами и Паваротти) вынуждены были работать рука об руку с городскими бандитами, которые держали монополию на кабаре, казино и бордели. Знаменитость значила для них не более проститутки, у которой они отбирали изрядную долю заработанного. Завайдок рвал на себе волосы от зависти к удачливому конкуренту, но сначала попробовал прибегнуть к благородным средствам. Он провел немало ночей за своим стареньким пианино в комнате, где жил, по Гаврилеску, пытаясь выжать из себя сногсшибательный шлягер. Потом, жертва прискорбного отсутствия вдохновения, украл мелодию у Синатры и был уличен. С тех пор, когда он выходил на сцену, его частенько встречали свистом и воплями. Тогда он позвал Борилу из Барьера Вергулуй. Бандит с золотой фиксой и в клетчатом жилете, какой никому, кроме него, носить было не дозволено, выслушал его и спокойно объяснил, что не может убить Кристиана Василе. «Нравится мне, как он это поет, и все дела, не хочу брать грех на душу». И бандит, подмигнув Завайдоку, который почернел от досады, стал напевать «Заразу». Идея явилась к нему, пока он мурлыкал, прикрыв веки от удовольствия, фатальную песенку.
На другой день после св. Димитрия Зараза вышла, как обычно, под вечер купить табак своему любимому в лавочке на углу. На Каля Викторией, напротив здания Сберегательной кассы, липко осели тяжелые сумерки, и в их тусклом золоте женщина не разглядела, что от инвалида, который там торговал, остался только костыль, который держал под мышкой переодетый человек Борилы. Когда появилась Зараза, закутанная в индийскую шаль, верзила бросил костыль и, под мазутным, в пламени, небом, схватил женщину за волосы. Скалясь, заглянул ей в глаза, бешено укусил в посиневшие губы и, как будто тем же движением, перерезал ей глотку стилетом, от уха до уха. Потом побежал по набережной Дымбовицы и скрылся без следа.
Ее нашли на рассвете в залитом кровью платье, и певца, который ночью уже исколесил весь город, ища ее, тут же известили. В комиссариате, рассказывал потом дежуривший в тот день полицейский, у Кристиана Василе, которого допрашивали в качестве подозреваемого, глаза горели безумным огнем. Когда его отпустили, он пошел прямиком в первый же трактир и напился до потери сознания. Еще несколько лет гостям заведения показывали то место, где певец кусал столик.
Заразу сожгли в Воскресенском крематории, он располагался в те времена где-то за оврагом Тонола. Стеклось целое море народа в слезах, но Кристиана Василе не было. По пути в крематорий сквозь хрустальные окна роскошных похоронных дрог из резного эбенового дерева, влекомых изукрашенными лошадьми, можно было увидеть красавицу с открытыми глазами, потому что веки с длинными ресницами ни в какую не хотели опуститься на черные как смоль глаза. Пепел насыпали в урну с двумя ручками в виде ангелов из кованого железа.
Не прошло и двух дней, как урну украли из ниши крематория. Я перебрал подшивки газет за тот период, чтобы убедиться в достоверности этой истории. Нашел заголовки мелкими буквами, объявляющие о краже урны. Но чего никто никогда не знал, а узнал только я, по случайности, — это кто совершил сие кощунство. Не бог весть какой секрет. Как вы уже, конечно, подозреваете, это был не кто иной, как Кристиан Василе, певец, который победил в себе, обезумев от любви и отчаяния, извечный страх перед вампирами. Среди ночи он влез в одно из окошечек крематория, прошел по влажным плитам, споткнулся о тележку, на которой мертвых вдвигали в печь под зловещим сводом из резного малахита, перещупал десятки урн, выстроенных ровным рядом, пока не наткнулся на урну дорогой, незабвенной Заразы. Обхватил ее и прижал губы к ее холодной глине. Дома певец поставил урну на круглый столик в углу комнаты и уже со следующего утра начал зловещий ритуал, на который его могло толкнуть только безумие. Мне трудно даже оставить на бумаге слова, которые описывают неописуемое, так что я скажу просто: каждый вечер, в течение сорока дней, Кристиан Василе съедал по ложечке праха Заразы. Соскребя со стенок урны последние следы праха, певец вылил себе в глотку скипидару, но не сумел умереть. Он всего лишь сжег связки, покончив с пением навсегда. Он исчез и из реального Бухареста, и из Бухареста другого, фантомного и туманного, из человеческой памяти.
Мой дядя со стороны мамы, актер, был в турне со своей труппой, когда встретил его, в 1959-м, в Пятра-Нямц. Там на должности рабочего сцены (каждый вечер поднимавшего занавес) он нашел старика, бродяжку по виду, которому театр давал, из жалости, на кусок хлеба. Кто-то сказал ему, что это Кристиан Василе и что он был в свое время знаменитостью. Ему напели и припев «Заразы». Мой дядя поднес старику стопку, и тот хриплым шепотом изложил ему все вышесказанное. Свою историю он рассказывал всем и вся, но никто до той поры не удосужился ее записать. Записал ее, в конечном итоге, я, прекрасно понимая, что не эти бедные страницы понесут дальше память о Кристиане Василе, а вечный рефрен «Заразы»:
