– Янек – говяда, Ликсей – говяда.
– Споем, Иннок, – предлагает Янек и начинает гнусаво: – «Молодые девушки немцам улыбаются, позабыли девушки про парней своих…»
Ему вторит старательный детский голосишко: «Пло палней».
– Тише – стучат, – прервала их мама.
Открыла дверь бабушка, не разобрав толком, кто стучит. Услышав мужской голос в кухне, мама встревоженно свела заломленные брови. На кровати сидела Надя, она как-то вытянулась, напряглась вся. Виктор! Отведя рукой занавеску, он окинул всех безразличным взглядом и сказал:
– Почему ставни открыты? Светомаскировку не соблюдаете.
Толя не мог не отметить, что Виктор еще больше окреп и как-то огрубел. У рта складки, тугие, как веревки. И выглядит картинно, несмотря на мешковатый немецкий мундир: на плече винтовка, подсумки с патронами на бедре. И граната с длинной деревянной ручкой за поясом. Вот бы отвинтить ее да потянуть за шнур прямо на пузе у тебя, поганый бобик!
– Ну, что там, давай банкуй, – прервал общее оцепенение Толик. Мол, обращать еще внимание на всякого полицая. Глаза б хоть опускал, а то смотрит, будто и он человек!
Но всем явно не по себе. И у Толи внутри щемит что-то. А Казик даже побледнел. Боится он, что ли, этого бобика? Павел – молодец, спокойнее всех, усмехается.
– Да вот в картишки балуемся, – проговорил наконец Казик, но таким бодреньким голосом, что лучше бы уж помолчал.
Виктор опустил занавеску. Мама вышла следом за ним на улицу – закрыть ставню.
– Начальство, – послал вслед полицаю сын беглого старосты Афанасий.
Трудно сказать, насколько искренне, но румянолицый этот парень на каждом шагу демонстрирует свою непричастность и даже враждебность к тому, чему так преданно служит его бородатый батя.
– Еще неизвестно, что за птица этот Виктор, – произносит вдруг Казик.
Толя уставился на него: кому он говорит? Афанасию? Владику? Что значит: «птица»? Не тот, дескать, за кого выдает себя? Ерунда, конечно, но если так думать, тогда разве можно болтать об этих своих догадках при Владике и сыне полицая? И сказал-то как: «пти-ица»!
Видимо, от растерянности Казик не соображает, что говорит.
Надя так и сжигает Казика злым, презрительным взглядом. Но другие, кажется, не придают значения его оговорке.
Да и в самом деле, стоит ли выбирать слова, когда говоришь о предателе.
Вошла мама и приказала:
– Алексей, Толя, кончайте, дышать уже нечем от вашей коптилки. И вставать рано.
Павел поднялся первый.
– Хватит на сегодня.
Он-то чего старается? Толя взбунтовался:
– Доиграем.
– Перестань! – прикрикнула мать. – Нашли занятие.
Смущенные хлопцы стали прощаться.
Толя идет по шоссе
Толя, Павел, Казик Жигоцкий (все с лопатами) стоят во дворе.
– Ну где там Алексей? – сердится Толя, который знает точно, что его, младшего, Алексей дожидаться не стал бы.
У калитки появляется худой, остролицый человек с кошелкой в руке.
– Добрый день! – первый здоровается Толя. Еще бы – его бывший учитель!
– А мои ученики растут, – сказал Лис, подавая руку. – С чего-то начнем первый урок, когда это кончится? Как считает инспектор облоно?
– Районо, – беззаботно, но все же поправил Казик. – Только бы дожить. А там все взойдет на круги своя.
– На свои места? Боюсь, что отличников среди нас не оказалось. Вот разве они?..
И показал на Толю и выходящего из сеней Алексея.
– А где ваша мама? – спросил Лис и переглянулся с Павлом.
Павел показал глазами через шоссе, на аптеку.
Шоссейные работнички Толя, Алексей, Павел и Казик идут по обочине асфальтки, а мимо них проносятся машины.
– Не пиликают уже на гармониках, – отметил Казик, провожая взглядом машину с немцами. И тут же посмотрел на Павла. Что ни скажет – на кого-нибудь посмотрит: не хочет, чтобы какое-то слово его пропало, осталось неуслышанным.
Поселок кончается. Слева за оградой, подгнившей, завалившейся, безлюдный двор завода, выбитые, слепые окна, высокая мертвая труба. Шоссе тут падает вниз, и все на нем видно на целый километр. Фигуры, а чем дальше и ниже – все меньше фигурки людей с винтовками и автоматами, медленно бредущих. Будто расставила их чья-то рука и пустила догонять друг дружку.
– Смена на мост пошла, – отметил Павел.
– Научили их партизаны ходить! – злорадно хихикнул Толя.
Нагнали двух, самых задних. Оба пожилые, грузные, оба в очках. За лесом постреливают. Пулемет протатакал. Ох как неуютно бауэрам среди мертвого леса! И их даже радует, что русские с лопатами идут рядом.
– Дрожат коленки? – спрашивает Толя, невинно улыбаясь.
Немцы не поняли, но дружно машут головами.
– Заткнись, – требует старший брат.
Обогнали стариков, поравнялись с новой парой немцев. Эти помоложе, смотрят подозрительно, держатся за автоматы.
Немцы все парами идут. А дальше впереди, по одному, – полицаи.
– Нажмем еще, – предлагает Толя, – может, и художник наш тут.
– А я все-таки не думал, что он всерьез, – говорит Казик.
– Пошли быстрее! – не терпится Толе.
– Иди, если тебе надо, – говорит Алексей.
– Ты только опять не покрасней, – советует Толя, а сам в сторонку, подальше от лопаты старшего брата. Верь им, этим старшим, огреет, и свезешь.
– Теперь жди, – говорит Казик, – пакости. Ходил, слушал. Права Анна Михайловна, да, да, Павел, осторожней следовало. Я не удивлюсь, если произойдет какая-то неожиданность.
Поравнялись с толстым полицаем, потным от ходьбы и страха. Круглое лицо – как у неумелого пловца, оказавшегося слишком далеко от берега.
– Кха! – кашлянул Толя, точно выстрелил. Толстяк вздрогнул.
Следующий – Пуговицын. Невольно заспешили, чтобы обогнать его.
– Смотрит, как присосался, – сообщил Толя, оглядываясь.
– Вот кого первого… – проговорил Павел.
– Эй, Разванюша, бобик! – Павел просто так и окликнул Разванюшу, который впереди вышагивает. Полицай оглянулся: усмешливая, с шутовскими усиками физиономия, да еще под шляпой.
– Кот в сапогах, – тихо отметил Толя.
– Поздно что-то, работнички, – заметил Разванюша. – А того узнаете?
И показал на Виктора, знакомо плотного, коренастого.
Алексей сразу отстал, зато Толя вперед вырвался.
– А, ты! – обрадовался Виктор.
– А если отвернуть это и дернуть? – спрашивает Толя, касаясь алюминиевого колпачка гранаты, которая за поясом у Виктора. Толю распирает от желания все и немедленно высказать этому бобику, отомстить и за предательства, и за прошлую дружбу.
– От нее только звук, – говорит Виктор, кажется, не замечая Толиного состояния. – Вот наша лимонка жахнет – дом разнесет! Даже такой, как комендатура.
