видит его за лошадьми, лишь слышит его гортанный голос. И тогда, понимая, помня, ощущая даже кожей своей, что главный его враг рядом и недосягаем, Толя отыскал мушкой середину зеленого пятна на третьем фургоне.
В напрягшейся до предела тишине пистолетный выстрел прозвучал как орудийный. Какую-то бесконечную долю мгновения продолжалась тишина, пока не оборвал ее женский визг. И тогда – будто плотину сломало…
Толя стрелял по двум зеленым фигурам на козлах, ничего, кроме зеленых пятен, не зная, ничего не чувствуя, кроме сопротивления затвора под рукой. По два раза выстрелил в зеленые неподвижные, застывшие пятна людей.
И тут сильным ударом откинуло назад его голову. Толя удивился: «Палкой, кто мог ударить меня палкой?»
Глаза, оторвавшись от неподвижных зеленых пятен, сразу увидели заставленную повозками дорогу. Некоторые фургоны опрокинуты набок. Лежат лошади. А те, что стоят, невероятно, жутко безучастны ко всему.
Стрельба не умолкает, но она уже перекинулась в самый хвост черного поезда, за бугор, в деревню. Взрыв – бьют из миномета. Голова обоза замерла, раздавленная, а длинное туловище его жило, неистовствовало. Сыплются ветки, звучно, злобно лопаются разрывные пули.
То, что голова Толи обнажена, усиливает чувство беззащитности. Он один на виду у немцев, неповоротливый, потому что в зимнем пальто и еще потому, что он – ранен.
Толя оглянулся: рядом – никого. Он и в самом деле – один. Один и ранен. Медленно, страшно неловко Толя повернулся и пополз. Он уже понял, что ударило его в голову, он не может оторвать взгляда от своей шапки, отброшенной в сторону. Клочья ваты сереют на зеленом сукне.
А слева фигуры убегающих, подгоняемые черными вспышками дзинькающих мин. Толя заторопился следом за бегущими, не успев сообразить, что он все еще не поднялся с колен. Поверил окончательно: ранен, останется… И тут увидел Головченю. Позвал.
– Ранен? – Бородач подбежал.
Толя схватился за него, встал, снова почувствовал под собой ноги.
Он скоро потерял Головченю в кустах. Зимнее пальто камнем висело на плечах.
Откуда тут болото? Ночью, когда пробирались сюда, его вроде не было. Пошел шагом, с трудом вытаскивая из холодной грязи отяжелевшие ноги.
Ревом преследуют пулеметы, мины ложатся где-то впереди, вспомнилось, что там еще одна дорога, которую перекрывал с первым взводом Царский и на которой теперь неизвестно кто… Но Толей овладело непонятное безразличие ко всему, что может ждать его. Выбросил на ходу гильзу и, не вкладывая в магазин запасные патроны, зарядил винтовку оставшимся, единственным.
Затрещало в кустах – сквозь вязкое, усталое безразличие не пробивается даже испуг. Да это свои: вон Круглик, Шаповалов… Толе никто не удивился, никто не поражен, что
– Прямо на меня наезжает, я поднял винтовку вверх, а он глядит на меня, а трубка из-под усов вываливается… А девка ка-ак закричит!..
Не в молодого немца выстрелил Алсанов, тот, наверное, успел свалиться, он-то и застрочил. Нет, Толю спереди, не сбоку ударило. Самая макушка и теперь болит.
– Что-то трофейщики наши без автоматов, – усмехается Шаповалов.
– Это не с бобиками! – говорит Коренной. – Воевать умеют, ничего не скажешь.
– Ничего, добрались и до них, – радуется Молокович, – я насчитал шестнадцать подвод, которые выехали под пулеметы. Из этих навряд кто уцелел. Аж гудело!
В Костричник приходили, собирались группами. И каждой группке кажется, что она была основная, а другие куда-то затерялись. Лучше всего тем, кто был с Царским, – эти уже наверняка знают, что затерялись не они – другие.
– Сто убили? – не столько спрашивает, сколько убеждает Волжака командир роты.
– Хорошо, если четверть.
– Не-ет, – требует Царский, дергая Волжака за портупею, – сто!
– И ноль-ноль, – добавил кто-то в толпе партизан.
Царский грозно оглянулся.
А здесь уже и «пахари». Старик в кожухе все усмехается, как знакомым, молодой стоит в сторонке, все еще держит свою длинную хворостину.
– Молодец, дед, что не показал вида, – говорит Волжак, помахав рукой перед лицом, как тогда пистолетом. – Кому сейчас плохо, так это тем двум казакам. Увидели деревню – и назад. Разведчики, такую их!..
– А к вам немцы не прицепятся? – беспокоится за «пахарей» Молокович. – Тоже впереди шли.
– Як увидел – лежите вы, – не перестает похваливать партизан, а заодно и себя старик, – ну, думаю, вот вам, германы, и мина, вот вам и «матка-яйко»…
– А девка откуда? – спрашивают у старика.
– Ихняя. Сделалась ихняя… И волы ихние, а были совхозные.
– Ну, теперь волы наши. Вон как бегают бабы. Угостим вас котлетами.
Все хорошо, вот только голова у Толи не прикрыта, и это бросается в глаза. Так и жди, что начнут разговор. А еще Головченя появится – по-доброму, без ножа, а зарежет. Его хлебом не корми, дай рассказать.
Странно являлись в Костричник группы первой роты. У одного партизана в руках лишняя фуфайка.
– Катина одежонка. Бежали, попросила поднести.
Еще одна группа пришла, и тоже с трофеем – Катина винтовка.
Высокий рябой партизан, весь скособочась от смущения и недоумения, объясняет трубным басом:
– Попросила поднести. Глядь я, а ее нету – пропала.
– Посмотрим, что третий принесет! – грохочет Царский. – Го-го-го!
А командир первой роты Железня даже побелел от злости.
С третьим появилась сама Катя. Она счастливо улыбается. Круглое, румяное лицо, растрепавшаяся белая прическа – картинка: осеннее яблоко, брошенное в солому! Сейчас этому «яблочку» влетит.
– Если еще… – подошел к ней Железня.
– Ой, ножки замлели, так бежали, – сказала Катя и оперлась о высокое плечо командира первой роты. Углы на лице Железни еще больше заострились, но тонкие губы начинают растягиваться, вот-вот получится улыбка. Но нет, Железня отдернул плечо, сказал:
– Здесь тебе не кухня. Поняла?
Все, что происходит, радует Толю, потому что отвлекает внимание от него, от непокрытой его головы. Но тут он увидел Головченю: несет свою придуманную бороду!
– Толя, мать ищет тебя. На том поселке она! – кричит Головченя.
Мимо колхозного гумна, где под стеной много партизан, Толя заспешил к поселку.
Увидел мать издали: черная плюшевая жакетка, теплый платок. Новость – Лина с винтовкой. Ее еще не хватало сегодня! Они уже узнали Толю, показывают на него друг дружке. Что говорят, о чем думают, догадаться не трудно, зная, что они видели и слышали Головченю.
Лина сразу – руку к Толиной голове. Он поспешно отступил назад.
– У тебя растрепались… – сказала Лина и отчего-то покраснела, заставив покраснеть и Толю.
– Вот, сынок, – невесело сказала мать, тоже глядя на его волосы. Дались им Толины волосы! – Наверное, очень напугался? Вася рассказывал…
– Хорошенькое «напугался»! Стукнуло по башке, будто палкой.
Посмотрел на мать и понял, что – дурак, что не должен был этого говорить.
