– Да нет – по шапке, – засмеялся, что складно получается. – Получил по шапке.
– Какой ты худой, – сказала мать, – одна голова осталась, на шее можно хрящики пересчитать.
«Какая ты красивая!» – готов был сказать Толя Лине. Стоит в пальтишке, тоже, как у Толи, коротковатом, школьном, на голове у нее серый платок, а брови – такие черные, а веснушки – такие детские, а сама – такая взрослая! Вся светится счастьем, каким-то своим, женским.
– А я к вам, – объявила Лина.
Ага, вот в чем дело!
– Захотелось и ей во взвод, – сказала мать.
– Ой, Анна Михайловна, я чуть-чуть…
– И Толя чуть-чуть… А теперь – посмотри на него!
Нет, вы посмотрите на Толину мать! Ей определенно доставит удовольствие, если и другие будут видеть ее сына никудышным, заморышем. Ну вот, пожалуйста: лезет пальцем за воротник. Что-то дрогнуло, Толя ощутил, как что-то задрожало в нем от ее жалеющего прикосновения.
– Оборвыш ты мой, грязный…
– А у нас сегодня котлеты. – Толя старается переменить разговор.
– Ну, а как у тебя теперь с животом?
Нет, хоть бы эта Лина куда-либо провалилась на часок, пока мама выговорится. Никогда с ней такого не было. Или она тоже, как Толя, устала? Устала быть спокойной, приличной матерью.
XI
Кажется, что может измениться во взводе с приходом одного человека. А изменилось, когда появился Волжак. Вот и Толя переменился.
Пришла во взвод Лина – ожило и еще что-то. И не в одном Толе.
Без конца караулы, секреты, вылазки к Низку, где напуганные полицаи каждую ночь жгут, чтобы не так темно было, сараи и дома. Люди устали, и кажется, ни на что другое, кроме войны, нет у них ни сил, ни времени. А вот поди же: охота им хлопотать еще и вокруг Лины. Началось что-то вроде соревнования с первой ротой: чья девушка лучше. С завистью рассказывают (так, чтобы Лина слышала), какая смелая и находчивая на слово Катя, как умеет «отбрить».
– Идут они. Железня подает команду: «Стой!», а кто-то добавляет: «Курок набок!» Ну, знаете, человек не лошадь, на ходу не умеет. А Катя не растерялась…
Лина вскочила и – вся пунцовая – за дверь.
– Ты же образованный, говоришь, в газете работал, – упрекает Светозарова Молокович.
Но многим нравится то, как умеет Светозаров заставить Лину покраснеть. Вернее, нравится им сама Лина, когда вот так краснеет. На словах завидуют первой роте, а сами рады, что «ихняя» не такая, как Катя.
Живет Лина отдельно, у старушки какой-то, иногда в гости приходит, ее усаживают за стол, и все хорошо, пока не захочется какому-нибудь нахалу еще раз увидеть, как Лина краснеет.
– Быстро что-то волов сожрали, – отметил Круглик.
– Еще бы, – подхватывает Светозаров. – Выбежал я за сарай в тот день, когда волов зарезали, а там вся рота во главе с Царским. С голодухи…
– Вонючие у тебя шуточки, – не выдержал Коренной.
И вот однажды явился Светозаров и как бы между прочим сообщил:
– А наша-то, стеснительная… Похаживает туда Царский. Третий вечер замечаю.
– Смотри какой… замечательный, – сказал Коренной.
И другие вначале вроде на Светозарова озлились, но скоро, и даже как-то очень охотно, поверили ему. Даже Молокович:
– И правда, идет комроты вчера ночью, веселый такой…
Но, главное, в Лине замечается перемена: бледная, всегда невыспавшаяся, выражение лица то умоляющее, то недоброе, даже злое. Раньше ее не посылали в караул, теперь потребовали от Круглика: нечего разводить тут боевых подруг, пусть как все!
– А то как у лявоновцев, – говорит Головченя, – специальный приказ написали: «В свободное от боев время боевая подруга командиров выполняет задачу жены». За-да-ачу!
Лина ходит по деревне, не поднимая глаз, не то испуганная, не то сердитая, а ее провожают взглядами, ревнивыми, мужними, и все черт знает какими гадами стали. Смотрят, будто что-то должна им Лина, будто обманула всех сразу. И Толя старается так же смотреть, точит его обида, тоска какая-то. Но за этим есть и другое: странный новый интерес к Лине и даже боязливое уважение к ней. Вот взяла и стала взрослой.
И вдруг снова пришла Лина в караульное помещение. В руках белый женский узелок. Села на лавку, глаза, как у подстреленной птицы.
– Я ухожу в лагерь. Мне Волжак разрешил…
И заплакала. Винтовка с плеча об пол, а она не поднимает, плачет, да так горько.
Старик Митин подошел к ней.
– Что ты, девочка? Обидел кто?
– Обидишь их, – непримиримо отозвался добряк Молокович.
А Лина – Митину, одному ему:
– Ходят все, сапоги боюсь снять. Все время одетая сплю. Ноги погорели.
– Ну-ка.
Митин взялся за ее сапог. Лина двумя руками схватилась за свое колено.
– Меня тоже боишься? – довольный, смеется старик. – Надо было к нам сюда перейти, если так.
– Боялась, что подумаете… А потом вижу – уже думаете…
Лина послушно подставила ногу.
Митин стащил один сапог, другой, развернул портянки, снял вязаные носки.
А Лина сидит и, как замерзший ребенок, плачет. Посмотрела на свои босые ноги и сразу их под себя, на лавку.
Ничего не произошло. Но, кажется, произошло.
Лина осталась ночевать в караульном. На пост вместо нее напросился Молокович. И смех снова, и разговоры, будто после разлуки хорошие друзья встретились.
Утром в караульное заглянул Царский. Повел очами.
– Как дела, орлы?
Волжак смотрит на него, как обычно на Липеня, – с ожиданием: «Ну-ну, покажись!» Вдруг подбежал к Царскому Тарадзе:
– Нехорошо, плохо, товарищ командир!..
– Волжак, убери ты его от меня, – взмолился Царский, а потом сам же: – Го-го-го! Ну, так вот, я по делу. Пойдете в Большие Пески, здесь хватит и второго взвода. Ты можешь остаться в Костричнике…
Последнее – Лине, и как бы между прочим. Лина умоляюще глядит на хлопцев.
– Э, нет, – говорит Волжак, – если кто как захочет, скоро взвода не станет. Раз боец, значит – как все.
В Больших Песках разместились по два, по три в хате.
– А ничего, оказывается, посуду только отдельную нам. Не ихнего, не староверского, мы бога.
– Хозяйка блины печет, во!
Зато у Молоковича неладно получилось. Попал он в дом, куда забегал Толя просить коня, когда нес в лагерь пакет. Рассказывает Молокович, а руки дрожат:
– Вышла из-за ширмы хозяйка, а оттуда голос: «А ты хлеба того насеял, что просишься за стол?» Не знаю, что со мной сделалось. Рванул ширму, да к нему. Валяется в теплой постели, бороду красную отгодовал. Ка-ак заорет: «Митрохва-ан!» С печи кто-то слазит. «А, – говорю, – и Митрохван здесь!» Да за шомпол. Митрохван тот – назад на печь…
– Иди ко мне. Я один в хате, – сказал Толя, – хозяйка больная, с ногой что-то.
– Можно, и я с вами? – попросилась Лина. И покраснела.
– Ишь, выбрала, – посмеивается Митин, – самых ухажеров.
– У них же хозяйка больная, – оправдывается Лина.
