Лина подоила корову, накормила всех – и стонущую хозяйку тоже. Толя ушел на пост, а через час Лина пришла подменить его напарника.
Вначале смотрели на дорогу, потом Толя взялся рассматривать старую, падающую над канавой вербу.
– Во как перекрутило дерево. Как ржавый гвоздь. Правда?
Лина охотно согласилась, кивнула головой.
Целый час еще стоять. О чем-то надо говорить. Если молчать, она решит, что Толя сейчас думает о том, что было в Костричнике, о всей этой истории с Царским. Ей сделается неловко, а тогда Толя и вовсе пропал. Главное, и не скажешь ей, что о том ты не думаешь. Скажи – значит, все-таки думаешь.
– Вот смотри: ольха – самое слабое дерево, а еще зеленое, дуб – самое сильное – желтеет уже…
Лина наморщила белый лоб, добросовестно стараясь понять, что хотел этим сказать Толя. Но тут же лицо ее разгладилось в улыбке: поняла, наверное, что не смысл важен тут, а старание развлечь ее умным разговором.
Что бы еще сказать?
– Летом сразу весь лес видишь, а когда листья пожелтеют – каждое дерево в отдельности. Осина – красная, береза – во-он какая желтая, а дуб…
Почему она улыбается?
– И люди так, – неуверенно продолжает Толя, запутываясь в собственной мысли, как пугливая коза в привязи, – ходят, ходят хлопцы, а убьют, и, кажется, только тогда поймешь, заметишь, кто такой…
– Смешной ты, – сказала Лина.
Та-ак, доумничался!
– Ты не обижайся, – попросила Лина, – ваша мама, когда вас нет, все про тебя да Алексея говорит. А я ей про свою маму. Помнишь, когда маленький ты был, все легли спать, а ты на печь залез и сидишь в темноте. Отец ваш говорит: «Почему не идешь спать?» А ты: «Але-еша бо-ольше сидел!..» Мама ваша рассказывает, а потом сама засмеется: «Невестке свекровь обычно сына вот так передает, со всеми его детскими историями…»
Ну, кажется, доразговаривались. Лина испуганно замолчала, Толя отвернулся, смотрит на зелено- желтый лес.
Первые две ночи Лина спала за перегородкой. Потом пожаловалась:
– Ой, от бабкиной ноги такой запах.
Толя принес еще охапку соломы, бросил в угол, там, где висят иконы. Пока Лина цедила молоко, он незаметно, ногой, отделил «ее» солому от «своей».
После ужина ушел патрулировать вокруг деревни. Вернулся и увидел: Молоковича нет, Лина уже спит, но не под иконами, а на их, Толи и Молоковича, «постели». Нет, не спит.
– Картошка на припечке, – зашептала Лина, приподнявшись, глаза большие, заботливые.
Толе не хочется несоленой картошки, но, чтобы собраться с мыслями, ставит теплый чугунок на стол. Жует и не может проглотить. Решает и не может решить. Если он ляжет в углу, где будет Молокович спать? Рядом с Линой?..
А она натянула свое пальтишко до подбородка, дышит в теплый воротник, ноги поджаты.
Толя обошел Лину, бросил пальто в углу, под иконами. Скосил глаза и сразу встретил ее взгляд: смотрит просто, обыкновенно.
– Ты, может, здесь, а то – где Молокович ляжет? Ушла бы на свою солому, и все было бы нормально.
Самое простое почему-то не приходит ей в голову. А Толя не может сказать, потому что тогда будет выглядеть, будто он
– Ну вот, спи.
И снова подтягивает свое пальтишко к губам. Толя лежит не шевелясь.
– Ай, с этой косой!
Выдернула из-под головы косу, положила на себя.
– А что моя мамка теперь де-елает? Мне кажется, как я ушла, она и минуты не спит. А я, бессовестная, сплю. А ваша, думаете, как? Не знаете вы! – Засмеялась: – Бедный, в три часа тебе еще за меня на пост. Может, я сама схожу?
– Ну вот еще! Ты же обеды нам готовишь.
– А что ты сапоги не снял? Может, и мне нельзя? – Лина села, потянулась к своим сапожкам.
– Да нет, тихо пока, – успокоил ее Толя и стал свои сапоги стаскивать. Портянки мокрые, подсушить бы. Но нечем ноги прикрыть. Ладно, на ногах высохнут.
Закинув голову, Толя смотрит на окно, в котором отсвет далекого пожара (все жгут бобики хаты в Низке). Лежит напрягшись, будто вдоль бревна. За перегородкой стонет во сне хозяйка.
– Ты семь окончил? – шепчет Лина. – А я восемь. Такие смешные мы были. Соберемся и про кубики, ромбики. Думаешь, геометрия? На вас смотрели, как на тетрадки свои: это только для школы. Мечтали о военных. А вот теперь мечтаю о школьных своих ребятах. Знаешь, а ты на них так похо-ож! – Сказала и тут же, приподнявшись на локте, пояснила: – С тобой я не боюсь быть.
Помолчали.
– Кончится война, – Толя, ты что будешь делать?
– Жить.
– Что – жить? Как?
– Учиться, может, не придется. Маме и так хватило… Хорошо, если отец жив.
– Толя.
– Ну.
– Толя.
– Ну, слышу.
– Ты влюблен был?
– Было, в школе.
– Что было? – Лина снова приподнялась.
– Ну, любил одну. Так боя-ялся ее!
– А, боялся. – Лина чем-то довольна.
Снова стонет за перегородкой хозяйка. Замолчали, точно испугались, что она проснется.
– Спишь? – это уже Толя.
– Не-ет…
– Ну, давай спать.
– Толя.
– Ну…
– Вы в школе целовались?
Ответа не последовало.
– А мы соберемся у Светки и все расспрашиваем ее. Она такая смелая была. А про свое молчим, только хихикаем, подлые такие были, хитрые… Ты спишь? Ну, спи.
И отвернулась. Кажется, засыпает. Вдруг застучали, заговорили на улице.
– Ой, Молокович! – Лина перебежала в угол, под иконы. – Ой, подай сапоги мои.
Назавтра – другое. Вернулся он с поста, увидел: Молоковича нет. Уснул не сразу. На потолке отблески от пожара, стонет и божкает за перегородкой хозяйка, ровно дышит в углу под иконами Лина. Снилось Толе что-то непонятное, и проснулся он от непонятного. Голос Лины и сдавленный смех:
– Ти-ише! Я тебя испугала?
От далекого зарева лицо у нее белое-белое, а глаза темные и блестят.
– Спи, я так…
И вдруг Толя начал куда-то проваливаться: он ощутил, как теплые пальцы коснулись его лба, спустились к глазам, строго надавили на глаза, как бы тоже приказывая: спи!
Пальцы насмешливо коснулись носа. Толя вздохнул с облегчением: все просто шутка, Толя сейчас клацнет зубами, как собака на муху, Лина засмеется. Но пальцы поползли ниже, погладили одну щеку,
