– Да потому, что на эту выставку паломничество! Очередь стоит с пяти утра, все оцеплено полицией, топчут женщин.
– А там выставлены работы Антонио Джелати? – с интересом спрашивает Жиль.
– Чьи?
– Антонио Джелати. Венецианский маньерист, быть может, не из первой обоймы, но удивительный мастер. Вы помните его «Продавца вафель»? О, это широкоизвестная работа.
Вероника отхлебывает вино. Видно, от вкусной еды кровь ударила ей в лицо. Но этот девический румянец ей идет.
– Да, помню, конечно, – уклончиво говорит Ариана. – Но не могу в точности сказать, есть ли эта картина на выставке, там ведь десятки полотен…
– Меня не удивляет, что эта картина ускользнула от вашего внимания, – галантно говорит Жиль. – Не пей так много, дорогая, – добавляет он, обращаясь к жене. – Ты что-то раскраснелась… А знаете, – продолжает он без перехода, – что мне вдруг пришло в голову: вот уже больше получаса мы говорим только о развлечениях.
На него смотрят три пары удивленных глаз.
– А о чем бы ты хотел, чтобы мы говорили?
– Не знаю, да о чем угодно. Но меня вдруг поразило: вот уже больше получаса речь идет только о таких вещах, которые нас развлекают, забавляют, помогают приятно провести время – одним словом, доставляют только удовольствие… Мы и в самом деле вступили в цивилизацию досуга и развлечений.
– Вы только сейчас это заметили?
– Конечно, нет, нам об этом достаточно твердили. Но никогда еще меня это так не поражало, как сейчас. Мы сидим в шикарном ресторане, верно? Я ведь в этом плохо разбираюсь, потому и спрашиваю, но раз вы сюда ходите, значит, это – шикарное заведение.
– Не разыгрывай, пожалуйста, простофилю! – восклицает Шарль.
– Ладно. Итак, мы сидим в этом шикарном заведении, рядом с легендарной принцессой (я лишь цитирую газету) и принцем (правда, с душком, но от этого он только еще живописней) ночного Парижа, мы сидим здесь, едим вкусные вещи и говорим только на приятные темы…
– Я вижу, к чему он клонит, – восклицает Ариана. – Сейчас он нам скажет, что на другом полушарии, в джунглях, в это время бомбят деревни… Мы все это знаем, это камнем лежит на нашей совести, и забываешься разве что на те часы, которые проводишь за столом, с друзьями. Вам незачем нам говорить, что мы подонки. Мы это сами знаем.
Однако не заметно, чтобы это ее огорчало.
– Мы все подонки, но я думал как раз не о Вьетнаме. Я думал о нас самих, о людях западной цивилизации, о нашем… – как бы это назвать? – неопаганизме или неоэпикуреизме, как вам угодно. Вот вам пример: на днях я листал в книжной лавке американские журналы на глянцевитой бумаге, которым у нас, кстати, начинают подражать.
– Ты имеешь в виду «Playboy»?[33]
– Ага, да и другие, с не менее вызывающими названиями: «Esquire» или «Penthouse». Одним словом, я листал журналы, похожие друг на друга как две капли воды. Так вот (он презрительно кривит губы, машет рукой), это удручающе.
– Удручающе?
– Все в этих журналах рассчитано на предельную расслабленность. Читателей, разумеется. Полное отсутствие какой-либо внутренней дисциплины, все пущено по воле волн, абсолютная размагниченность личности. Потакают исключительно и только двум страстям: чувственности и тщеславию. Секс и показуха… Нет, это в самом деле мерзко. Я вовсе не разыгрываю какого-то там реформатора, но страна, идеалы господствующего класса которой выражают эти журналы, прогнила до мозга костей. Да, прогнила, даже если она посылает ракеты на Луну. За что так называемые развивающиеся страны стали бы нас уважать? Я говорю «нас», потому что американцев и европейцев я сую в один мешок, ведь у нас одинаковый образ жизни, разве что у них холодильников побольше. Зачем существовать обществу, чье представление о счастье воплощено в «Playboy»?
– Валяй, зачеркивай сразу, единым махом, полмира, – говорит Шарль. – Дай только волю этим моралистам!
– Недорого же вы цените человеческую жизнь, – серьезно говорит Ариана.
– А как же ее ценить, если мы проводим ее в обарахлении и погоне за ощущениями. Листая «Playboy», я вспомнил один роман, который читал много лет назад. Там шла речь об одном крупном вельможе восемнадцатого века, вольнодумце, который живет исключительно в свое удовольствие и испытывает дикий страх перед смертью. Кто-то рассказал ему, что карпы благодаря каким-то микробам в кишечнике живут вечно. И этот вельможа начинает жрать карпов и доживает до двадцатого века. Но его держат взаперти в подземелье замка две старые девы, его праправнучки, потому что за это время… (Жиль выдержал паузу, чтобы усилить эффект)… он переродился в гориллу. Оказывается, в нашем организме существуют зачаточные клетки гориллы, которые развились бы, живи мы несколько веков. Возможно, с точки зрения биологии все это чушь, но аллегория поучительная.
– А ты ведь обожал Америку, американцев, – говорит Вероника. – Он мне все уши прожужжал рассказами о своих американских друзьях. Такие уж они удивительные, и утонченные, и деликатные…
– Они и в самом деле были удивительными и, полагаю, такими и остались. Но к делу это не относится. В Нью-Йорке можно отыскать десять праведников. И даже десять тысяч. И даже сто тысяч.
– И они могут предотвратить ядерную войну?
– Она не будет предотвращена, потому что нет бога, который отделил бы праведников от грешников.
– Бога уже давно нет на земле.
– Да, но прежде власти этого не признавали.
– Вот будет вселенский собор, и вы увидите.
– Дорогая, непременно попробуй эти блинчики, они залиты жженым ромом. Здесь их так готовят, что пальчики оближешь!
– Ну что я говорил! – воскликнул Жиль, смеясь. – Погоня за ощущениями! Жизнь – это румяный блинчик, пропитанный ромом, посыпанный сахаром и залитый вареньем.
– Не так это плохо, – говорит Шарль. – Как ты сказал: «обарахление и погоня за ощущениями»? Честное слово, не так уж плохо. А что ты предлагаешь взамен?
– Сам не знаю. Может быть, любовь… Да, да, вот именно (он снова смеется). Что за чушь я несу сего дня, да еще здесь, в этом кабаке! Нашел место.
– Хорошо еще, что ты это сам понимаешь, – говорит Вероника.
– А я так не считаю, – заявляет Шарль не без торжественности. – То, что он говорит, не лишено смысла.
– Спасибо, старик.
Они улыбаются друг другу сквозь клубы сигарного дыма – Шарль только что закурил.
– Обычная мужская солидарность, – говорит Ариана.
Она предлагает провести остаток вечера в клубе. Собственно говоря, это и было предусмотрено сегодняшней программой. Вот уже несколько недель, как «все» стали ходить в клуб на улицу Гренель. Дамы на несколько минут исчезают, чтобы вновь «навести красоту», которая, возможно, пострадала от жары, еды и вина. Они возвращаются, освеженные и прекрасные, и все выходят на улицу. Опять встает проблема автомобилей. Поехать ли на улицу Гренель на машинах, рискуя мотаться бог знает сколько времени в поисках стоянки, или пойти пешком? Нет, лучше пешком, улица Гренель недалеко.
Клуб состоит из бара на первом этаже, оформленного также в стиле конца века, и зала для танцев в подвале. Посетители тут примерно те же, что и в ресторане, это тот же социальный слой, но, кроме них, здесь много представителей совсем другого социального слоя, вернее, вообще другой породы. Это те, кому нет еще двадцати. Девчонки по облику и по одежде напоминают марсианок или жительниц Венеры, какими их изображают в комиксах. А у мальчишек прически и костюмы как у щеголей эпохи романтизма – таким образом, между полами образовался разлет в два или три века. Однако лица мальчишек и девчонок чем-то похожи, и почти все они красивы. Марсианки они или романтики, обращены ли они в будущее или в
