невинных бунтарей, делая вид, будто принимает их за опасных провокаторов. Шарль и Жиль пристраиваются к стойке, заказывают пиво; на глазах у этих бедняков – то ли по воле случая, то ли по призванию – они не смеют пить виски. Никто не обращает на них никакого внимания.
– Я им завидую, – говорит Жиль. – Они живут где и как им заблагорассудится. Они переезжают границы без гроша в кармане. Они не несут ни за что ответственности, а поскольку они выступают против всего гнусного, что есть в мире, совесть у них чиста.
– Будь тебе двадцать лет, ты бы хотел жить как они?
– Да. Не задумываясь. А ты нет?
Шарль колеблется. Какая внутренняя борьба происходит в нем? Кладет ли он на одну чашу воображаемых весов Ариану и семейное счастье, на другую – свободу располагать собой по своему усмотрению, всевозможные похождения? В конце концов он кивает.
– Да, я тоже жил бы, как они, – говорит он. – Ты представляешь себе, какая сексуальная свобода в их среде… Скорее всего, полный коммунизм. Все девчонки принадлежат всем парням, и наоборот. В молодые годы мне бы это понравилось. И даже теперь. Но поздно.
Быстрым взглядом оценивает он свое отражение в зеркале, целиком занимающем одну из стен кафе. Кто-то бросает монетку в щель музыкального автомата. Вделанный в него маленький экранчик оживает, на нем расплываются красные, сиреневые, желтые круги, потом изображение обретает более четкие формы, и появляется коренастый молодой человек латинского типа. Он поет «Просыпаясь, я думаю о тебе» странным голосом, одновременно и мужским, и детским, ласкающим и жеманным. Мелодия его песенки вся состоит из патетических модуляций, а каждый куплет кончается словом «ночь!», которое в его исполнении звучит как стон.
К Шарлю подходит девушка.
– У вас не найдется франка?
– Для музыкального автомата?
– Нет. Просто мне нужно собрать десять франков, чтобы поужинать в стояке на улице Канетт.
У нее скорее красивое лицо. На ней джинсы и мужская рубашка. Ее интонации, ее манера держаться находятся в полном противоречии с тем образом, под который она себя подгоняет. Чувствуется, что ей неловко просить милостыню. Она явно заставляет себя это делать. Шарль шарит в кармане.
– Я сказала франк, но если вы найдете пять, я не откажусь.
Слова ее звучат несколько вызывающе. Шарль протягивает ей франк. Она не говорит спасибо. Она поворачивается к нему спиной.
– А у меня ты ничего не попросишь? – спрашивает Жиль.
Она смотрит на него, улыбается.
– Если хочешь, можешь мне тоже что-нибудь дать, – говорит она.
– Почему вы подошли ко мне, а не к нему? – торопливо спрашивает Шарль.
– Он – совсем другое дело, – говорит она.
– Вы говорите ему «ты». Это потому, что он моложе меня?
Она изучает их по очереди, сравнивает.
– Да. Разница лет в восемь, в десять.
– Красиво, ничего не скажешь! Берут у тебя деньги и вместо того, чтобы сказать спасибо, тебя же еще обзывают старой калошей.
– Когда идешь по кругу, никогда не говоришь спасибо, такое правило.
– По кругу?
– Ну да, когда идешь стрелять деньги.
«Ночью… я схожу с ума», – стонет на экране коротышка-южанин. Это производит трогательное впечатление, потому что он совсем непохож на невропата: он крепко скроен, так и видишь его над огромным блюдом спагетти. Но мода, пришедшая из Америки, навязывает популярной песенке этот меланхолический стиль, этот щекочущий нервы романтизм; смуглый певец кажется искренним, к тому же у него сильный, богатый модуляциями голос, характерный для обитателей солнечных стран. Несколько парней столпились у экрана. То и дело кто-то входит и выходит. На тротуаре перед дверью группами стоят ребята и о чем-то шепчутся.
Девушка кладет в карман монету, протянутую ей Жилем.
– Спасибо, – говорит она. – Ты здесь часто бываешь? Я что-то тебя не видела…
– В первый раз.
– Может, еще увидимся? Если тебе захочется меня найти, я по вечерам всегда либо здесь, либо в «Сене», на улице Сены. Меня зовут Лиз.
Она уходит. Жиль провожает ее взглядом. Она такая тоненькая, что мальчишеская одежда ей идет.
– Силен! – говорит Шарль не без горечи. – Глазам своим не верю.
– Чего это ты не веришь своим глазам?
– Я и не подозревал, что у тебя такой успех с первого взгляда. – Он допивает пиво. – Я считал, что ты вроде меня. Одного поля ягода.
– Я что-то не понимаю, о чем ты…
– Ну, мне казалось, мы с тобой одного возраста. В известном смысле уже пенсионеры.
Он окидывает желчным взглядом своего товарища.
– Да, ты и в самом деле еще молод. А я, конечно, уже не тот. Я утратил…
Он не оканчивает фразы. Он снова изучает свое отражение, потом сравнивает его с отражением Жиля. Есть зеркала, которые ничего не прощают. Он вот стоит перед таким зеркалом. Шарль вздыхает.
– Ничего не попишешь, я на несколько лет старше тебя, и это заметно. Мне кажется, я чертовски постарел за последнее время… Господи, во что мы превращаемся! Хочешь верь, хочешь нет, но в 20 лет я был очень красивый. Да, да, кроме шуток, я был одним из самых красивых мальчиков Левого берега. Я мог бы стать профессиональным сутенером.
Жиль не в силах удержаться от смеха.
– Однако это правда, – продолжает Шарль очень серьезно. Он снова смотрит на себя в зеркале. – Что за морда! – говорит он язвительно. – Отъелся как боров. Брюшко. Мешки под глазами… Ух, не хотелось бы мне проснуться рядом с собой в одной постели… Ты смеешься? Здесь не над чем смеяться.
– Нет, есть над чем. Ты забавный парень. Ты мне нравишься, когда говоришь все, что взбредет в голову.
Шарль думает о чем-то, наморщив лоб.
– Впрочем, Ариана, когда просыпается, выглядит тоже немногим лучше.
– Ну да? Правда?
– Честно. Морда отекшая, глаза как щелочки, груди расплюснуты… Конечно, вечером, когда мы куда- нибудь идем, это другая женщина. Ума не приложу, как у нее это получается.
– Кстати, не пора ли нам к ним вернуться? Наверно, мы уже больше получаса…
– Подождут. Мне что-то неохота к ним идти. Знаешь, я, наверно, лет пять не гулял вот так, с товарищем. Дай мне хоть немного подышать воздухом свободы.
– Но нам с Вероникой надо идти домой… нас ждет baby-sitter.
– Ничего, не умрет! Она за это деньги получает. Ей что, плохо у тебя? Она хорошо пообедала и выпить может, если хочет, пусть себе сидит, курит и читает свои книжки. На что она жалуется?
– Она ни на что не жалуется, но Веро…
– Нет. Успеется. Наши бабы не скучают, можешь не волноваться. Они обожают клуб. Они обожают танцы, шум и все прочее. Пошли посидим в другом кафе, вся эта шпана вокруг действует на меня угнетающе.
Жиль не сопротивляется. Ночь в этих узких улочках, освещенных разноцветными фонариками и насыщенных тихим шелестом молодости и желаний, обладает особой прелестью, которая делает невозможным сопротивление. Ночь, заставившая стонать средиземноморского мальчишку, превращает эти улочки в сады Армиды,[37] расцвеченные мерцающими волшебными огоньками, и чьи-то прекрасные лица скользят мимо в темноте, как кометы. Колдовство ночи и алкоголя, обжигающего гортань. Все движется, и сплетается, и тонет во тьме, и пропадает навсегда. Лестница,
