света. Меня это немного смущало: что же творилось у нее в голове? Я успокаивал ее и говорил, что скоро вернусь. Потом Надя поехала со мной в книжный на Тверской; я купил себе пару книг, которые у себя в городе не мог отыскать. Надя была со мной до «Павелецкой». Я должен был сесть в электричку, доехать до аэропорта Домодедово и улететь домой. Закончить какие-то дурацкие дела, собрать вещи, закрыть сессию, попытатся получить военный билет и вернуться к ней через месяц. Она к тому времени устроится на работу, а если и не устроится, у нас будет три штуки долларов на двоих, хватит снять квартиру на первое время. Долларов за четыреста можно, объяснила мне Надя. Потом я устроюсь на работу, и нормально.
Может быть, мы поженимся.
Я купил билет на электричку, и мы дошли до турникетов. Я посмотрел на Надю. Я же мог остаться прямо сейчас, думаю, но вслух не сказал. Ток пошел от мозга к речевому аппарату, но не достиг цели, сигнал пропал в зобу, и я не смог произнести романтическое заклинание веков, открыл рот, как рыба, но ничего не сказал. Нужно было идти. Надя скрючила лицо в гримаску, боль и восторг сжали мое сердце. Успокойся, говорю, скоро я приеду. Смотрю на нее, как из-под воды, говорю с ней, как через скафандр, сил никаких не осталось в этой Москве. Поцеловались, и пошел. Вставил билет в отверстие, прошел, повернулся, она еще миг смотрела на меня, потом повернулась неуклюже и пошла в свою сторону.
В электричке я не выдержал. Мест не было, голова кружилась. Я сидел на корточках в тамбуре, когда сопли и слезы потекли из носа и глаз. Я достал платок, который мне подарил главный писатель короткой прозы Забродин. Он поборол меня на руках и даже предлагал помериться членами. Но я не стал, сказал, что не испытываю желания смотреть на чужой член.
Я достал подаренный им платок, и платок быстро намок от моих слез и соплей. Я пережил все заново. Вот я сажусь в самолет в Москву, регистрируюсь в гостинице, пью с киевским писателем Васей, вот мы едем в подмосковный пансионат «Липки», выпиваем, отсиживаем семинары, посвященные всем нам по отдельности; вот я танцую пьяный на столе в номере Чингиза Айтматова – потому что Чингиз заболел и не принимает участия в мероприятии, и организаторы премии номер люкс Чингиза оборудовали под вечерние посиделки. Море дармовой выпивки (видимо, деньги, предназначенные на расходы Айтматова); разговоров о Чингизе было столько, что мне казалось, его призрак незримо присутствовал все пять дней нашего пребывания в пансионате. Я очень поздно ложился и просыпался раньше всех от переполнявшей меня энергии, опохмелялся и входил в тонус. Потом наш первый поцелуй с Надей. Вечер, когда она осталась у меня в номере, я уснул, а она просто сидела рядом. Она собиралась написать речь. Нас всех заставили написать речь: что бы мы хотели сказать, если Премия достанется нам, такая тупость. Потом я проснулся, обнаружил, что ее нет, и случилось первое помешательство. Потом забежал в номер и рыдал в подушку. У меня не было соседа – я был один в двухместном номере, и был одинок, я плакал, как девочка. А потом Надя нашлась за завтраком, и стало легче. Еще был вечер в гостинице, вечер перед церемонией вручения, киевский писатель Вася спал, а я не мог, во мне было море, я чувствовал, что сердце выпрыгивает из меня, море крови выходило из берегов, хотелось успокоиться и к мамочке. Я вспомнил покойную маму и, судя по самочувствию, был близок к тому, чтобы отправиться к ней. Я не знал, кому позвонить, я решил позвонить Басалаеву, потому что он любил раздавать советы, и я не придумал, у кого бы еще справиться, как бороться с отходняком. Но не смог сделать иногородний звонок, мне не хватило ума, нужно было знать комбинацию цифр; чувство вины и собственной неполноценности сводили с ума. Потом снова выпивка, вручение премии, речи, фуршет, там было столько народу, что мы, финалисты, еле отбили себе место у стола с водкой. И прощание с Надей, много всего.
Я взял себя в руки и вышел из электрички.
Я зашел в здание аэропорта, встал посреди зала, оглядеться и собраться с мыслями; нужно было делать решительный шаг, я собирался сдать билет.
Когда я проживу с Надей три месяца, а потом буду возвращаться домой в поезде (Надя купит на свои последние деньги мне билет в плацкартный вагон, чтобы я исчез из ее жизни), я буду сожалеть, что не решился остаться с ней. Зимой месяц я провел дома, и этот месяц отдалил меня от Нади. Все эти дела, которые мне нужно было решить, ничего не значили, я мог просто остаться. Ну сдал я сессию – зачем? Насчет военника меня кинули, и я просто выкинул девять тысяч рублей в дыру. Мой благодетель пропал, а вопрос с армией остался открытым. Единственное – я проверился на трихомониаз, и его у меня не оказалось.
Возвращаясь домой, глядя в разбитое окно в тамбуре, буду пытаться вернуться назад. В тот момент, когда я стоял в декабре, как дурак, с сумкой посреди терминала в Домодедове, и уверенность, что я смогу остаться, таяла. Очень часто, когда мне не хватает смелости, я кидаю монетку. Я знал, что будет сложно все объяснять отцу, что мой лимит мужества не позволит так запросто отвязать канаты, что так дела не делаются. Будет проще сначала вернуться домой. «Орел: возвращаюсь, – поставил я, – решка: сдаю билет на самолет и остаюсь».
И кинул двухрублевую монетку. Монетка с грохотом упала на пол в аэропорту. Игра была нечестной: у меня почти всегда выпадает орел. Это было трусостью. Я должен был поставить орла на «остаюсь с Надей».
Отцу надо было в командировку, и он предложил мне взять билет с ним в один день. Поэтому мы летели вместе. Мне было довольно плохо после стольких дней пьянства, к тому же я совсем не спал две последние ночи. Мне хотелось выпить, но не при отце же это делать.
Я в последнее время слишком много себе позволял. Стал курить при нем, почти каждый вечер приходил пьяный. Я брал тысячу рублей на день, звал с собой приятеля и шел по кабакам. Однажды мы напились с Тимофеем в кафе «Норд», сели в маршрутку до дома, но уснули.
И проснулись снова возле «Норда». Вышли из маршрутки и снова набухались. Я превращался в кашу.
Как-то я начал стонать во сне, об этом мне говорили и младший брат, и отец, и мачеха. Все они проснулись. Когда отец понял, что это мои стоны, он встал. Он пришел ко мне в комнату и увидел, что я сплю, прижавшись к горячей батарее. (Пытаясь выиграть немного свободного пространства в своей маленькой комнате, я неудачно поставил кресло-кровать к батарее; зимой у нас батареи были очень горячими, но я постоянно был в таком угаре, что мне было не до перестановок.) Он заботливо отодвинул меня от батареи, ушел к себе и снова лег. Я снова застонал. Отец снова встал, пришел ко мне, снова отодвинул меня от батареи и накрыл батарею большим махровым полотенцем. Через какое-то время я еще раз застонал, уже не так сильно. И тогда отец уже не стал ко мне подходить. Утром мачеха сказала мне:
– Что, совсем она, матушка, тебя довела?
Я ее не понял. Она пояснила:
– Водка. Белая горячка уже началась?
Первый час я пытался заснуть, второй час делал вид, что пытаюсь заснуть, а потом мы все-таки разговорились с отцом. Только я-то знать не знал, что у него на уме. Мы все болтали о книгах, о жизни, пока летели. О жизни, о книгах, пока не приземлились. Сели в электричку, там тоже поболтали, пока не доехали до метро.
И вот выходим из электрички, идем к «Павелецкой»: отец впереди на полкорпуса, он быстро ходит. Идем, а я и говорю:
– Меня же там должна встретить Надя.
– Я могу пройти вперед, – говорит он, повернулся ко мне. И мы остановились.
– Не знаю, лучше нам вместе пойти или раздельно? – говорю.
– Решай, – говорит.
– Ну ладно, – говорю.
– Ну ладно, – говорит.
И так мы застыли на секунду. Я не знал, нужно ли нам пожимать руки или обняться. И пока я думал, он развернулся и пошел. Как-то странно я себя чувствовал. Он идет, уходит, а я стою, одной ногой во взрослую жизнь наступил. Неправильно получилось. Сжалось ли у него все внутри?
Отец, кстати, сам первый раз женился в девятнадцать. Если верить ему, это произошло так: они гуляли с мамой, когда она сказала:
– Почему ты не делаешь мне предложение?
И он сделал.
