она уносила с собой в сумочке.
4
– Евген, приятно видеть тебя трезвым, – сказал мне Миша на следующий день.
Мы говорили и пили чай.
Мне не нужно было пьянствовать теперь. Любовь, все такое, да и денег не было. Я мечтал, валялся полдня на кровати, Миша то уходил, то приходил, Юра был на учебе. Проказова не было. Миша сказал мне:
– Евген, ты был отвратителен вчера. Зачем-то пристал к Наде и начал говорить ей в таких жутких словах, мол, почему не всем девушкам нравится сосать. И прочую гадость. Она в шоке была.
– Да ладно, Миш.
В нем есть что-то такое романтическо-толстогубое. Но он тип славный.
А я пролил чай на пол, хотел вытереть.
– Где взять тряпку? – спросил я у Миши.
– Вон, на батарее.
Я подошел к батарее:
– Трусами?
– Нет, тряпкой.
– А чьи это трусы?
– Мои.
– Черт, Миша, ты сам отвратен. Ты не знаешь, как надо делать: берешь бумажку. Хоба. Смотришь, если она коричневеет – еще разок, другой. Хоба. И так, пока бумажка не выйдет из твоего зада белой. Или хотя бы стирай трусы нормально.
– Фу, Евген, какая гадость!
– Об этом даже в книгах пишут. Так все люди делать должны.
– Ну и дрянь ты читаешь.
– Я думал, что у всех людей заложено от природы умение вытирать задницу. Но тебя это обошло.
– Все, Евген. Сейчас начнешь!
Ох, уж мне эти губасто-романтики! Готовы срать под себя, но говно при них говном не называйте! Пытаясь заставить себя считать, что на самом деле на его трусах была ржавчина от батареи, я взял тряпку и вытер чай:
– Миш, ладно, извинись там перед Надей за меня. И перед Юлей. Короче: перед всеми.
А ведь и в самом деле, скорее всего – это была ржавчина.
Потом пришел возбужденный и пьяный Проказов. Он говорил, почти кричал:
– Я сегодня признался ей в любви. Я признался ей, я сказал, что она воплощение ангельской красоты на земле.
Дрюча разувался, снимал куртку.
– Она придет через два часа. Ей нужно подумать над этим. Мне нужно поспать, я давно не спал. Я ЛЮБЛЮ ЕЕ ТАК, КАК НИКТО НЕ ЛЮБИЛ. Любовь всей моей жизни.
– Опять любовь всей жизни, – сказал Миша тоном, как будто внезапно захотел в туалет.
– Я люблю ее. – Проказов лег на кровать, потом опять встал. – Она воплощение ангельской красоты на земле. Лида – ее я люблю.
– Это, – спросил я, – та, которую мы эпатировали? Перед которой мы целовались?
– Да.
– Проказов, грязный ты педераст, – сказал Миша.
– Для меня это был первый и последний раз, когда я целовался не с девушкой, – сказал я, – исключительно ради эпатажа. Это лишь утвердило меня в моей гетеросексуальности, по правде говоря.
– Да он не очень-то хорошо целуется, – сказал Дрюча.
– Кто бы говорил, – сказал я.
– Евген, включи какую-нибудь музыку, – сказал Дрюча.
Я включил магнитофон.
– Нет, не это, вот этот диск. – Он показал пальцем.
– Он такой требовательный, когда пьяный, – сказал Миша.
– Я люблю ее, – сказал Дрюча, он опять лег, потом сел на кровати. – Я брошу мир к ее ногам и растопчу его для нее.
Он жестикулировал и говорил о любви, потом опять лег.
– Все, мне надо спать. Скоро придет Лида.
Проказов спал. Я прочитал Мише стихотворение, которое написал Маше, он сказал, ничего. Там были медвежата, жирафики, прочее. Нежность, выворачивание себя наизнанку, демонстрация внутренностей.
Потом ночью я лежал на верхней койке, снизу спал массивный Юра. Когда он поворачивался, меня качало. Я смотрел в окно. Падал пушистый октябрьский, славный такой, снег. Этакое беленькое мягкое предчувствие зимы, любовь, тыры-пыры. Мне казалось, моя любовь честнее и чище проказовской. В ней меньше позы. Только моя любовь чего-то значит. А в имени Маша было много нежности и женственности.
Юра душевно хрюкнул во сне.
5
Я проснулся рано и спать больше не мог. Я все думал о том, как я влюблен, и, чтобы совсем себя не насиловать, решил сходить на лекцию, но и там думал о том же.
На перемене я спросил у Вовы Радайкина, моего однокурсника, который живет в одной комнате с Базаном:
– Что там случилось у нас с Ваней?
– То есть?
– Ну, я не очень помню. Вот, на днях мы повздорили.
– Ты курил возле шестого корпуса, и подошел Ваня. Он спросил, когда ты отдашь деньги. – Вова назвал мне имя того, кому я должен, которое я сразу же забыл.
– А кто это?
– Парень из нашей комнаты.
– И?
– И ты сказал, что это не Ванино дело, чтоб он отвалил. Ну и слово за слово.
– Ну, это вправду не его дело.
– Видишь ли – имя того, кому я должен, – он стеснительный. И Ваня поэтому сказал тебе. Потому что он сам не скажет.
– Ваня еще, поди, обиделся на меня?
– Ну да. Есть немного.
– Ладно, скажи, что я занесу деньги вашему чуваку.
До меня доперло, что с его фамилией. Радайкин. Там есть Апдайк в Радайкине. Джон Апдайк. Вот на что похоже. На фиг Апдайка. «Кролик, беги», «кролик разбогател», «а не пойти ли вашему кролику на хер?». Ладно, я почти не читал Апдайка, может, он не так уж плох. Он умер.
Маша пообещала зайти, но все не заходила. Я в этот день все ждал и ждал ее в общаге, а она все равно не заходила. У меня быстро билось сердце, я взволнованно прислушивался к шагам за дверью, но она не заходила опять. Я написал два-три-четыре стихотворения о любви. А ее все не было и не было.
Я был один. Я сел и начал рисовать каракули на клетчатом листе. Рисовал себе, рисовал. Что-то внутри пульсировало и прыгало из стороны в сторону, как обезумевшая макака. Нежность. Нежность, которой некуда вылиться. Она стучалась и стучалась, а ей отвечали: иди, родненькая, на хрен отсюда. Некого обожать. НЕ-КО-ГО.
Не заметив как, я начал мелко-мелко выводить на бумаге слово «ЖОПА». Много-много раз. Я все его писал и писал. Потом поверх мелких «жоп» начал писать крупные «жопы». Потом я уже закрывал глаза, и все у меня было под веками в жопах.
