— Сумочку у нее бритвой разрезали. А там, наверное, все деньги были. Вот и заметалась.
— Приезжая, с поезда должно быть. Вон и чемодан.
— Миша!
— Граждане, пропустите!
— Где же «скорая»?
— Граждане, дайте пройти милиции! Кто сбил женщину? Чья машина? Кто свидетель?
Пока к месту происшествия ехала «скорая», человек, назвавшийся врачом, оказывал девушке первую медицинскую помощь, а один из милиционеров попытался выяснить ее личность. Из открытого чемодана была извлечена маленькая черная сумочка на длинном ремешке.
— Так. Документов нет. Но вот заложенная страничка, на ней писано «папа». Листов Эдуард Олегович…
— Миша!
— Нелли Робертовна!
— Господи, да это же она! Она!
— «Скорая»! Наконец-то!
Нелли Робертовна Листова была близка к обмороку. Ее шофер тоже находился в подавленном состоянии, хотя свидетели в один голос утверждали, что девушка сама бросилась на проезжую часть. Сотрудник милиции заполнял протокол.
— Нелли Робертовна? Вам плохо? — заикаясь от волнения, спросил шофер.
— Дайте кто-нибудь женщине капель! Врача сюда!
…— Как она? — спросила вдова Эдуарда Листова врача «скорой» после укола. — Жива?
— Жива. Сотрясение мозга. Пока без сознания от болевого шока. Похоже, что сломано два ребра. В больницу надо.
— А кровь? Откуда кровь?
— Головой об асфальт ударилась, но, по счастью, не сильно. Шофер почти успел затормозить. Молодец.
— Я поеду с ней!
— А вы, простите, кто?
— Я знаю эту девушку. Вернее, я ехала ее встречать…
— Родственница? Знакомая?
— Родственница, да.
— Вы-то сами как себя чувствуете?
— Почти нормально. Просто не понимаю, как это так случилось? Как? Она ехала в Москву, к нам, и… Миша! Поедем, Миша!
— Сожалею, но водитель будет задержан до выяснения обстоятельств. Человека сбили. Хотя дело, кажется, ясное, девушка сама виновата, но надо оформить все как положено. На случай, если она и ее родные предъявят претензии.
— Господи, да мы заплатим, за все заплатим! Не может быть никаких сомнений по этому поводу! За лечение, за врачей. Миша!
— Я потом приеду, Нелли Робертовна. Езжайте. Куда ее? — мрачно спросил шофер Листовой у врача «скорой».
— Пока в Склифософского…
— Нет-нет! — засуетилась Листова. — В хорошую частную клинику!
— Да где ж мы вам сейчас…
— Тогда в отдельную палату. Я все оплачу. Умоляю! Сделайте что-нибудь! Ну, как же это, а? Как же?
— Маруся…
Как же больно! В глазах кровавый туман, да и открывать их больно. Лучше закрыть. А чей-то голос такой ласковый, тихий.
— Маруся…
Это мама, ее мама. Только она называет Марусей. Она дома? Все, слава Богу, кончено. Страшное позади, мама теперь будет заботиться, будет всегда рядом
— Как ты себя чувствуешь, Маруся?
— Ни… чего.
— Голова, да? Сильно болит голова?
— Да.
Вот разговаривать сейчас хочется меньше всего. И глаза открывать не хочется. Голова, действительно, болит, и грудь болит. Как же она так? Ведь что-то случилось? Что-то ужасное? Перед тем как эта машина…
— Ай!
Деньги и документы. Пропали все деньги и все документы. Что же это? Как же мама ее нашла?
— Ты, Марусенька, лежи, отдыхай. И не беспокойся: все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Нелли Робертовна на цыпочках вышла из палаты.
— Надо бы родственникам сообщить, — тихо произнес врач.
— Я ее родственница. Жена ее отца. Покойного, увы. Но в Москве у девушки никого больше нет. Она ехала к нам. А ее мать… Не надо пока никого беспокоить. Ведь никакой опасности нет?
— Для жизни, да. Никакой опасности. Надо сказать, что ваша юная родственница еще легко отделалась! Но травма, возможно, была серьезнее, чем…
— Вот вы сначала все выясните, сделайте снимки, анализы, а потом сообщим ее матери. Все равно деньги, которые я плачу вам, она не в состоянии будет заплатить. Это понятно?
— Да. Вполне.
— А за девушкой я поухаживаю сама. Посижу с ней.
— Кажется, уснула, — и медсестра вышла из палаты. — Я сделала ей укол.
— Хорошо, — кивнул врач. — Пусть спит. Кстати, ее вещи вы заберете или отправить в камеру хранения?
— Я все заберу. Не надо никакой камеры.
…Через полчаса Нелли Робертовна Листова сидела возле кровати спящей девушки и читала письма своего покойного мужа Эдуарда, адресованные другой женщине. Женщине, родившей ему внебрачного ребенка. Читала и плакала, хотя никакой любви в этих письмах не находила. Более того, они напоминали отписки. Эдуард Листов мало заботился о том, как растет его дочь, что она любит, чего не любит, часто ли болеет, хорошо ли учится.
«…сейчас очень занят. В следующем месяце состоится выставка моих работ в Париже, обязательно должен присутствовать. Конечно, места у вас красивые, и зимой, как и летом, должно быть, очень хорошо. Но приехать нет никакой возможности. Знакомые жены давно продали тот дом, в котором я когда-то жил, а остановиться у вас, Аля, мне представляется не совсем приличным…»
«…могли бы, конечно, приехать ко мне. Жена Нелли в курсе моих с вами отношений, но сказать с полной уверенностью, что она отнесется к вашему с Марусей приезду положительно, я не могу. К тому же, летом мы постоянно живем на даче, а кроме нас там постоянно находятся мой сын и внуки. Это очень шумная компания, и вам здесь было бы неприятно и неудобно…»
«…готов принять. Но о художественном училище думать пока рано. И вообще эта затея с живописью не представляется мне слишком уж обнадеживающей. Если есть материальные проблемы, немедленно сообщите. Готов выслать любую (подчеркнуто) сумму…»
«…не судите меня строго. Только сейчас начинаю понимать, как обделил себя в жизни. Часто о вас думаю, благо, что есть, кому напомнить. Я давно должен был забрать девочку к себе, а теперь получается, что поздно. Последнее время много болею, вам было бы неприятно увидеть меня таким после стольких лет разлуки. Я всю жизнь слишком уж идеализировал свою жену, слишком уж дорожил ее пониманием, а теперь
