— Ты говоришь это таким тоном… Хочешь, чтобы я ушла из этого дома?
— Да. Наверное, хочу.
— Но это жестоко.
— Разве тебе жить негде? Или не на что? Ты же умная женщина! В антиквариате разбираешься, как сказал Эдик. Найдешь, чем жить.
— А Настя? Ты же не можешь выгнать меня и оставить Настю?
— Я никого не выгоняю.
— Девочка привыкла здесь жить.
— Девочка! Да ей уже двадцать восемь лет! Хватит ее опекать!
— С каких пор ты стал таким резким? У тебя женщина, да? У тебя появилась женщина? И она ни с кем не хочет делиться? Не Наталья ли запустила свои цепкие коготки в наследство Эдуарда Листова?
— Как ты можешь думать, что я сойдусь снова с Натальей?
— Кто знает. Уж не с Верой же.
— Я хотел поговорить с этой девочкой, с… с Марусей. Почему-то она не просит краски. Тебе не кажется это странным? Ведь ее мать писала, что девочка не расстается с красками ни днем, ни ночью, и рисование — единственная ее страсть.
— Родители склонны преувеличивать.
— Я все-таки зайду к ней. Как думаешь, я ей не помешаю?
— Ты меня расстроил, Георгий. Очень расстроил. За что?
Он выходит из кабинета, обойдя Нелли Робертовну, словно неодушевленный предмет. Словно вещь какую-нибудь, старую вещь, вышедшую из употребления и потерявшую свою ценность.
— Ну, уж нет, — качает головой она. — Разговор еще не закончен.
Олимпиада Серафимовна подстерегает сына в коридоре:
— Жора, задержись на минутку, пожалуйста.
— Да, мама?
Олимпиада Серафимовна возмущенно встряхивает огромными серьгами.
— Тебе не кажется, что девочка слишком много ходит? Ей надо лежать и лежать, а она бродит по дому, по саду. Меня это беспокоит.
— Боишься, что догадается, сколько здесь дорогих вещей и оценит, наконец, истинные размеры наследства?
— Это не смешно. Ты должен как можно дольше держать ее в неведении и при разделе наиболее ценные вещи оговорить в свою пользу.
— Откуда такая жадность, мама?
— Я пожилая женщина. Я хочу прожить остаток дней, ни в чем не нуждаясь. Вместе с тобой.
— А если я вдруг снова женюсь? И моя жена тоже захочет жить вместе со мной? Как-то вы с ней поладите?
— Что?!
— Мне только пятьдесят лет, я еще не потерял надежды на семейное счастье.
— По-моему, Веры Федоровны и Натальи было достаточно.
— На тебя не угодить мама. Две женщины, обе такие разные. Впрочем, что я говорю? Какие же они разные!
— Георгий, не вздумай делать глупости!
— Мама, я хочу поговорить, наконец, с Марусей.
— Что ж. Иди, сын. Но помни!
Серьги возмущенно звенят, и Георгию Эдуардовичу хочется зажать уши. Давно уже этого хочется. Ну, как можно это носить? Мало того, что полная безвкусица, так еще и массу неудобств доставляют!
Он поспешно идет по коридору к двери Марусиной комнаты. Остальные члены семьи живут на втором этаже ив летних комнатах мансарды, но девушке по лестнице подниматься нельзя, и ей отвели место в одном из служебных помещений. Георгию Эдуардовичу неловко, что будущую хозяйку поселили на том же уровне, что и прислугу, и он все еще не верит сыну. Эдик постоянно врет, поэтому мог и оговорить девушку? Это настоящая Маруся, такая милая, чистая, какой он себе ее и представлял. Ведь такой талант! Почему же она до сих пор не попросила краски?
Он осторожно стучится в дверь.
— Да-да! Войдите!
Девушка сидит на кровати и смотрит в окно. Просто смотрит в окно.
— Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, хорошо.
Как чужие. А чего он ожидал?
— Тебе не принести краски, мольберт, холсты? Из окна прекрасный вид. Да и в саду красиво. Не хочешь что-нибудь написать? Пейзаж, например? Я видел твои рисунки. Это просто чудо. Тебе надо учиться. Я позвоню Эрасту Валентиновичу и приглашу его приехать. Он давно хотел с тобой познакомиться. Это известный искусствовед, критик, друг моего покойного… нашего покойного отца. Так как? Сходить за красками?
— Нет!
— Но почему?
— Я… Настроения нет.
— Как же ты похожа на мать!
— Да. Все так говорят.
Девушка чуть не плачет. Сидит, уставившись в окно, плечи вздрагивают. Что он такого сказал?
— Майя?
— Да?
— Ведь тебя Майей зовут?
— Откуда вы знаете?
Она чувствует облегчение: наконец-то!
— Эдик сказал. Он встретился в поезде с настоящей Марусей Кирсановой.
— Я знаю. Она забыла в поезде сумочку с письмами, а у меня на вокзале украли все документы. Вот Нелли Робертовна и подумала, что я — это Маруся. Мне сейчас уже вещи собирать?
— Куда же ты пойдешь?
— Если дадите денег на билет, поеду домой.
— Я как-то… Не могу прийти в себя. Зачем же было врать?
— Я боялась, что вы за лечение не заплатите. А у моих родителей денег нет. И мама больше никогда не пустила бы меня в Москву, если бы все узнала.
— Далась тебе эта Москва!
— Вы не понимаете. Только здесь и есть настоящая жизнь. Здесь все: театры, университеты, музеи, выставки. Здесь Красная Площадь, Александровский сад, Третьяковская галерея. Когда едешь в поезде, кажется, что он уносит тебя не куда-нибудь, а в сказку. Я виновата. Не подумала. Сама не ожидала, что могу жить в чужой семье и откликаться на чужое имя. Хотя мама всегда называла меня Марусей.
— Майя, мы пока никому ничего не скажем. До завтра. А завтра я что-нибудь придумаю. В конце концов, тебя сбила наша машина, и Миша виноват.
— Это я виновата, я! Дуреха, растяпа. И врушка к тому же.
— Майя, а как же портрет?
— На портрете моя мама. Это правда.
— Не понимаю. А кто же мать Марии Кирсановой? Что, у отца в том провинциальном городе был не один роман, а два?
— Не знаю. Мама никогда ничего не рассказывала.
— Послушай, а ты не знаешь, где сейчас настоящая Маруся Кирсанова?
