— Я беру это, — показала она на картину «Васильки», простенький блеклый натюрморт, полевые цветы в кувшине с отколотой ручкой. Почему-то эта ручка зацепила Нелли за живое. Нет, не так-то прост этот уличный художник, не идет на поводу у рядового обывателя. Кому нужна испорченная посуда за свои, кровные?
— Я беру, — повторила Нелли, мгновенно решив, что отдаст все свои сбережения, чтобы хоть как-то его поддержать.
— Вы даже не спросили, сколько она стоит, — усмехнулся художник.
— Все равно. Я беру.
Денег за картину Эдуард Листов с нее так и не взял. Сначала между ним и молодой, интересной женщиной завязалась беседа, а потом… «Васильки» были забыты, а домой в тот день они ушли вместе… И начался стремительный роман, долгая процедура развода Листова с Липой, дележ жилплощади, имущества, и, наконец, как итог, скромная свадьба.
Нелли всегда хотелось верить, что у ее мужа талант. Она думала, что если будет рядом, то талант этот со временем разовьется, войдет в силу, и Эдуард Листов станет одним из признанных, из тех, чье имя войдет в историю. Первую брачную ночь они с Эдуардом провели в разговорах об искусстве, а наутро он подарил ей «Васильки». Картину, с которой все началось и которой все закончилось, потому что именно «Васильки» висели в комнате, где Нелли Робертовна Листова умерла. Все остальные картины, подаренные мужем, она хранила в городской квартире, но «Васильки» возила с собой повсюду, как талисман. Другие берут с собой в дорогу фотографии любимых, семьи, детей, а Нелли Робертовна заменила все это скромным натюрмортом. И теперь он тоже был с ней.
«Васильки». Покосившись на скромный пейзаж, судмедэксперт приступил к осмотру тела — замерять антропометрические данные.
— Похоже на раздавленную ампулу, как думаешь?
— Похоже. Что бы я понимал во всей этой живописи! Вроде, ничего особенного, а говорят, гений. А? Николаевич?
— Да и черт с ним. Гений так гений. А труп — это труп. Второй в этом доме, между прочим. Где там прокуратура? Пока контора пишет, надо бы осмотреть обувь у всех в доме. Первым делом подозрение падает на домработницу, она принесла хозяйке кофе. Что там, Пал Палыч?
— Что ж, вскрытие покажет, но я предполагаю, что ее отравили цианистым калием. Или она сама приняла яд. Это уж следствие должно установить.
И взяв со столика чашку, на дне которой виднелись остатки кофейной жижи, понюхал.
— Цианид, определенно.
— А вдруг она кофе с ликером пила? С «Амаретто», например? А умерла от остановки сердца? А?
— Все может быть. Я и говорю: надо делать вскрытие и кофейную гущу смотреть на предмет присутствия в ней яда. Но очень на то похоже. На лицо либо преступление, либо суицид.
— Я бы предположил первое, учитывая раздавленную ампулу. Чего бы ей тут делать? Значит, в комнате был посторонний. Цианид, как известно, может храниться только в запаянных ампулах, а на свету разлагается и превращается в поташ. А у нас имеются осколки стекла на полу. Из чего можно предположить, что убийца, пока жертва была чем-то занята, вскрыл ампулу, всыпал цианид в кофе, но улику с собой не решился унести, просто-напросто раздавил ампулу каблуком, чтобы мы не могли определить маркировку. Такая вещь, как цианистый калий на строгом учете.
— Все может быть. За что ж ее интересно? Хозяина-то из-за наследства, понятно, а эта дамочка при чем?
— А при том, что убийца начал впадать в панику. Но ампулу зря с собой не взял. Палыч, ведь можно определить наличие стекла от раздавленной ампулы на подошве ботинка?
— Само собой. Только дай мне этот ботинок, а я уж постараюсь.
— А вот и прокуратура! Следователю Байкину, привет, привет, привет! А у нас тут кое-что интересное имеется.
И капитан, присев на корточки, начал осторожно сметать в пакетик остатки стекла. Мертвый взгляд Нелли Робертовны Листовой был обращен к «Василькам».
БОРДОВЫЙ
Все они сидели на веранде притихшие. Веригин никак не мог поверить, что тоже оказался замешанным в эту некрасивую историю. Нелли умерла, когда он был в доме. Пусть не в самом доме, подле, в саду, где они с Олимпиадой Серафимовной вели разговор о ее покойном сыне. Это же алиби! Все присутствующие могут подтвердить. Хотя… В какой-то момент его собеседница вдруг сказала, что забыла принять лекарство и ушла в дом. И никого поблизости не было.
Веригин даже вздрогнул. Какие нелепые мысли лезут в голову! Получается, что он тоже попадает в круг подозреваемых. Но ведь никто не знает, что существует некая папка, так заинтересовавшая старого искусствоведа. И хорошо было бы, если бы так и не узнал.
— Все присутствующие должны переобуться, — хмуро сказал вновь спустившийся со второго этажа к обитателям дома капитан Платошин.
— Это еще зачем? — удивленно поднял брови Эдик. Платошин покосился на красавца и аж поморщился — хорош мерзавец! Но сволочь отменная. И сказал, обращаясь ко всем сразу:
— Надеюсь, у всех имеется вторая пара обуви?
— Не у всех. Я здесь не живу, — сообщил корнет Оболенский.
— Тогда вам придется попросить у брата тапочки.
— Да? И в них я поеду домой, в Москву?
— Ничего, в машине ваших ног никто не увидит.
— А если я на электричке приехал? — усмехнулся Эдик.
— Хватит словоблудием заниматься, господин Оболенский, — еще больше нахмурился капитан. — Вы, да на электричке! Переобувайтесь.
— А что, собственно, случилось, — засуетилась вдруг Олимпиада Серафимовна. — Кому понадобилась наша обувь?
— Преступник оставил в комнате следы, — сообщил старший оперуполномоченный.
— Так ее все-таки убили! — ахнул Веригин.
— Все-таки? — тут же вцепился в него капитан.
— Ну, она последнее время была такой подавленной, что я, было, подумал… И наш последний разговор…
— О чем был последний разговор?
— О картинах. О покойном Эдуарде. Голубушка Нелли Робертовна очень переживала. Простите, мне тоже надо снять обувь?
— Да.
— Но я все это время был в саду, — запротестовал Веригин. — Я не имею никакого отношения к ее
