справедливо считающийся ответственным за непосредственные причины заболевания. Но более сложные состояния, например, подобные самоубийству, требуют наличия более полной модели каузальных событий для своего понимания. Существует различие между откровенно выраженным патологическим состоянием, которое объяснимо состоянием одной части человеческой системы, и другими положениями, никогда не поддающимися объяснению, но которые можно понять в терминах целостной системы и ее окружения. Применение упрощенной модели к сложным состояниям искажает природу, загоняя ее в заранее приготовленные рамки. Это и есть патологическая предубежденность.
Чтобы определить границы между здоровьем и болезнью, следует более внимательно рассмотреть саму медицинскую идею здоровья. Обычно здоровьем считают свойственную организму деятельность, благополучное физическое самочувствие, крепкое телосложение, отсутствие болезненных проявлений, расстройств, нетрудоспособности и т. п. Ясно, что, как сказал Дюбос, такое понимание здоровья — утопическое; оно не оставляет места для каждодневных реалий человеческого состояния, включающих нарушения и страдания при каждом потрясении. Понимаемое таким образом здоровье только дает основания для патологических предубеждений и регрессивных предписаний современной психиатрии — анальгетиков, транквилизаторов и развлечений. Страдание до такой степени присуще человечеству в целом, что можно сказать, что оно более нормально, чем идеальное здоровье, или, выражаясь иначе, страдание — характеристика здорового состояния. Если это так, то где начинается патология? Из всех жалоб, с которыми врач встречается на практике, от одной третьей до двух третьих вообще не выявляют четко выраженных патологий. В сложных состояниях определение болезни так же туманно, как и определение здоровья. Эта неопределенность сказывается еще отчетливее, если к субъективной стороне — жалующемуся пациенту — относятся с особым вниманием. Могут существовать как объективное свидетельство патологии и отсутствие жалоб, так и жалоба и отсутствие свидетельства о наличии патологии. Внутри этих границ и вне их могут представляться совершенно разнообразные симптомы.
Для врача главным симптомом патологии является боль. Старомодный врач-рационалист отождествлял боль со страданием. Там, где не просматривалось органическое основание для страдания, оно считалось просто воображаемым. Боль должна была составлять основание для страдания, как если бы плач Христа был вызван его физическими ранами. Теперь мы знаем, что страдание предшествует боли; это психическое переводит физиологические события в болезненные ощущения. Измените сознание, как в гипнозе, и факир шагает по углям, а дантист сверлит отверстия в зубах, не причиняя боли. Страдание может присутствовать и без физической боли, а боль может возникнуть без какой-либо органической основы (фантомная боль). Но не может быть боли до тех пор, пока она не переживается психически. Это обстоятельство означает, что страдание первично по отношению к боли, боль — не что иное, как возбудитель, хотя, может быть, и главный, отправная точка страдания.
Помимо того, что физический подход направлен на устранение причины боли, на боль можно воздействовать психологически, но только двумя способами. Можно увеличить способность к перенесению страдания в спартанской или стоической манере. Психологические техники стремятся развивать в этом направлении. Или можно уменьшить нашу чувствительность с помощью анальгетиков, и это более современно. Второй способ ведет к ограничению возможности выносить боль, что, в свою очередь, снижает нашу выносливость в отношении всех видов страдания. Здесь возникает порочный круг, который ведет не к снижению чувствительности, а к возрастающей восприимчивости к страданию, так что потребность в анальгетиках становится еще более настоятельной. В связи с этим развиваются хроническая ипохондрия и лекарственная зависимость — характерные черты нашего века. Патологическая предубежденность смешала боль со страданием, заставляя нас оцепенеть перед обоими. Сообщение, в котором страдание могло бы оповестить о себе, аннулируется, а сами цели наших психических болей не имеют доступа в наше сознание.
Это привело некоторых аналитиков к решению занять противоположную позицию — отречься от всех физических методов лечения. Но в дальнейшем они также попали в ловушку патологического предубеждения. Они тоже путают страдание с болью. Признавая обоснованность страдания, они ошибочно верят в то, что боль должна быть ослаблена лишь в чрезвычайных обстоятельствах. В своих утверждениях о необходимости страдания для углубления сознания они забывают о том, что сознание может оказаться радикально ограниченным болью.
Страдание необходимо для роста осознанности относительно целостной картины заболевания и развития личности. К такому заключению мы пришли, обсуждая смертное переживание. Мы никогда не узнаем, осознанию скольких возможностей воспрепятствовало идеалистическое определение здоровья. Можно предположить, что оно значительно повредило смертному переживанию, так как сопутствующее ему страдание было резко остановлено патологическим предубеждением, не оставлявшим места для страдания в своем представлении о здоровье. Мысль о том, что сделало это же самое представление о здоровье с собственным развитием врача, также не вызывает радости.
Если неправильное функционирование и страдание рассматриваются только патологически, врач не дает себе возможности ощутить собственные раны. В древности врач лечил через свое собственное страдание, как в свое время это делал Христос. Незаживающая рана становилась источником исцеления. Цель обучающего анализа заключается не просто в оздоровлении личности аналитика, но и в том, чтобы вскрыть его собственные раны, дабы дать возможность истечь его состраданию. Но врач уже давно не работает на эмоциональном поле, так как его предрасположенность к научной патологии стремится отстранить его от понимания страдания ради объяснения болезни. Он уже давно не пользуется древней максимой: 'Врач, исцели себя сам'. Врачи зарекомендовали себя плохими пациентами, возможно, потому, что утратили способность быть ранимыми. Идея здоровья оказалась настолько фальсифицированной, что врач не может вылечить самого себя, начиная с собственных психических заражений, ран и страхов. Логос страдания невозможно описать в учебнике по патологии, использующем клиническую терминологию для описания душевных переживаний; он принадлежит также областям религии, философии и психологии.
Подобно тому, как боль и страдание отличаются друг от друга, причинение вреда и ранение также не являются одним и тем же. Когда аналитик оставляет незаживленными собственные раны, он не причиняет боли себе самому. Когда история души вновь и вновь возвращается к своим болезненным ранам, к фундаментальным комплексам, она делает это для извлечения из них новых смысловых значений. Каждое возвращение раскрывает их, и они начинают сочиться заново, хотя это никоим образом не нарушает заповеди
Обычно патология определяется на основе коллективных стандартов. Некоторые состояния являются патологическими только на коллективном уровне. В случае оспы, например, не существует различий между индивидуальным и коллективным; в случае самоубийства эта разница существует. На эпидемическое самоубийство, как проповедовал Гигезиас (
Врач обязан использовать коллективные стандарты. Прежде всего потому, что эпидемиология входит в его сферу деятельности. Он отстаивает не просто жизнь своего пациента; он борется также за жизнь общества, за общественное здоровье. Эту деятельность переоценить невозможно. Профилактика — это основа общественного здоровья, и патологическая предубежденность помогает медицине в поисках патологии в санитарии, пище и лекарствах, в воздухе и в воде. Более того, коллективные методы установления болезни весьма существенны для определения медицинского диагноза.
