ее продолжают читать. Она проникает в сердце терапии. И поскольку каждый из нас находится в безмолвной терапии с самим собой, сущность самоубийства достигает сердца каждого.
Так как психотерапия 1950-х годов была столь четко ориентирована в направлении медицины, то большая часть книги (часть 2) раскрывает перед читателем различие между двумя контрастными установками — медицинской и психологической. В целом книга развивает мысль об этом различии глубже, радикально определяя разрыв между жизнью и душой. Она убеждает, что первостепенная задача психотерапевта — «душетворение» (термин, который позже я нашел у Джона Китса), а не сохранение жизни. И далее, если жизнь и душа могут идти своими раздельными путями, ярчайшим образцом подобного разделения является самоубийство.
Но даже если это отличие полезно для разума, на практике душу и жизнь не так легко разделить. Фактически большинство моих последующих сочинений о душе (и, конечно, работа Томаса Мура 'Забота о душе'[29]) более подробно показывают, как можно продолжить жизнь, не утрачивая души, и как можно сотворить душу, не отказываясь от призывов жизни.
В более ранние годы я обычно не мог разглядеть это естественное взаимодействие, прочерчивая границу между душой и повседневной жизнью даже более резко, как, например, сделал это в работе 'Сновидение и подземный мир' ('Dream and the Underworld') в частях о вечном ребенке и в алхимических сочинениях о печали в меланхолии и воображаемой белой земле. Позже меня увлекла противоположная тематика — взгляд со стороны жизни, о чем свидетельствуют мои работы о городских структурах и обычаях горожан, о гражданственности и экологии; но и в том, и в другом случаях я имел дело с колебаниями между душой и жизнью. Окончательное решение сформировалось в 1981 году с помощью понятия об anima mundi — о душе мира и о душе в мире. В том же году была прочитана лекция в Эраносе о воображении воздуха в алхимии ('Imagination of the Air in Alchemy'), иллюстрировавшая процесс выхода души из замкнутых сосудов интровертной закрытости в открытый мир химии и техники.
Кроме желания исправить первое противопоставление — между душетворением и проживанием жизни, возникла потребность в обращении к другим темам. Эта книга показывает пристрастную негативную позицию в отношении медицинской модели, хотя в контексте 60-х годов подобный анимус расценивался как героический и обоснованный. Психотерапия отбрасывала тогда отчетливую медицинскую тень, что, между прочим, продолжается и по сию пору. Эта тень — интроекция канона, установленного культурой общества, вознесшего психиатрию над психологией, тело — над душой, мозг — над разумом и науку — над искусством. Поэтому работа психотерапевта всегда затеняется чувством неполноценности, связанным с тем фактом, что он 'не медик'. Чтобы идти собственным путем, психотерапии следует отделиться от своего медицинского притеснителя, говорящего голосом материализма, наукообразия и прямой причинной зависимости. И вновь, хотя и несколько позднее ('Исцеляющий вымысел'), я осознал, что чувство неполноценности возникает вместе с душой, а не является просто результатом действия канона и его защиты медицины как науки. Поэтому данная книга также представляет борьбу ее автора с медицинской тенью.
Как следствие этой борьбы, этого героизма, данная книга отвергает ту истину, согласно которой медицинское мышление может влиять на психологическую практику также и по линии добродетели. Давайте не забывать и об этом. Например, об этическом принципе тайны; о девизе primum nihil nocere, об аполлоновой максиме о скорой помощи, согласно которой терапия обязывает практикующих врачей к участию в альтруистической деятельности. Психотерапия же сосредоточивает свои усилия на другом.
Медицинская модель, кроме того, привлекает общественное внимание к различным общественным делам и проблемам — к мероприятиям по борьбе с распространением инфекций, к эпидемиологии, состоянию здоровья общества. Это публичное внимание переводится в психотерапии в заботу о пациенте в более широком представлении о нем, чем только как об автономной единичной личности, отдельном индивиде, не имеющем социальных связей и окружения в обществе.
Другой особенностью медицинской модели является ее патологизирующий взгляд. Врач погружен в патологию, в нарушение, болезни и смерть. Этот взгляд настроен на видение теней, пытается разглядеть мельчайшие комплексные признаки расстройства. Независимо от того, что именно приводит любого пациента в терапию, эта причина не имеет никакого отношения к переносу, сопротивлению, манипуляциям, вытеснению и к другим практическим техникам и к динамике теорий, это просто страдание, часто воплощающееся в форме болезни. Что-то становится более невыносимым и ощущается как зло.
Медицинский разум хранит верность приоритету болезни, и идея о болезни должна пронизывать терапевтическую практику, основывая ее на боли и терпеливости человеческого состояния. Иначе кабинет психотерапевта превращается в опечатанную комнату, наполненную газообразными идеями о самореализации и духовной трансценденции, а душа возвращается обратно в церковь.
Давайте также помнить, что и в медицинской модели существуют божества. При всем ее современном наукообразии и преклонении перед лекарствами и приборами медицина имеет своих божественных покровителей — Аполлона, Асклепия, Гигию, Харона, Махаона (по преданию, военного хирурга, одного из сыновей Асклепия), Подалейроса,[30] Панацею, Диониса, Артемиду, Пеана.[31]
Обвитый жезл Меркурия все еще символизирует медицинскую помощь. Геркулеса называли целителем-спасителем; даже Ахилл мог перевязывать раны, полученные в бою. Кроме божественного начала, медицина воплощает гуманную традицию глубокомысленного наблюдения и сосредоточенного внимания к таинству человеческого состояния; состояния, которое, как знает оптимистичная медицина, не соответствует идеализациям людей, считающих, что оно с готовностью попадается на уловки медицины, и которое психотерапия без своей медицинской предыстории может забыть и даже отрицать.
Несмотря на такое преклонение перед медицинским подходом, я продолжаю отстаивать то, что написал в этой книге тридцать пять лет тому назад. Душа воистину родственна смерти, независимо от болезни и расстройства, которые являются не единственными посланниками смерти. А потому смерть не может быть привилегией медицины. Врожденное родство души с подземным миром и с потусторонней жизнью отличает душу онтологически от любой медицинской модели, определяющей жизнь и смерть в медицинских терминах. Смерть мозга не может считаться смертью в полной мере, и даже эта мера чисто физической смерти должна оспариваться. Какими бы ни были средства помощи, предоставляемые медициной, жизнь вряд ли может быть сведена к системе ее поддержания. До тех пор пока сложности и пертурбации смерти заключены в рамки медицинских определений, нелегко говорить одновременно и о медицине, и о душе. Они расходятся в разные стороны и оказываются в оппозиции друг с другом. В то время как медицина становится поклонницей фармацевтических и механических процедур, душа уступает влиянию духовной чистоты.
Основное различие между душой и жизнью, лежащее в основе мышления в данной книге, необязательно приводит к тому выводу, который также представлен на этих страницах. Я имею в виду, что из книги не следует, будто душа приватна, а смерть касается только индивида. Возможно, много лет назад, когда эта книга начинала занимать мой разум, экзистенциализм со своим горестным раздражением располагался в том же доме. Камю, Сартр, Кьеркегор, Хайдеггер с его Страхом и Метанием — были моими соседями. Разумеется, Юнг занимал весь нижний этаж, из которого в мои комнаты наверху исходили его вдохновляющая философия самости и ее радикальный индивидуализм.
Индивидуалистические установки, свойственные этим философским подходам, оскорбляют общественность. Они воспринимаются как бесчувственный ад ('ад — это другие', как писал Сартр), просто «коллективное» — если воспользоваться термином Юнга, термином, который описывает жестокость условий существования советских крестьян или чуму и мух Камю и Сартра лучше, чем он подходит человеческому обществу, где душа находится в зависимости от условий своего существования и получаемых благ. Конечно, Юнг и эти французские писатели смотрели на коллектив сверху вниз. Они только что прошли сквозь бедствия Второй мировой войны с ее массовыми ужасами, коллаборационистами, эсэсовцами и лагерями смерти. И все же Калигула, Аттила и Кортес появляются в любое время в любом месте, даже в присутствии магической фигуры Пентагона. В конечном счете 'коллективное психическое' — не что иное, как общество. Это сама цивилизация, а не просто толпа, массы, безумная чернь. Вынуждая индивида и коллектив составлять антагонистическую пару, экзистенциализм превращает индивида в незнакомца в своем городе — таково экзистенциальное последствие отчуждения. У подобной изолированной самости смерть может воображаться только как нечто обнаженное и единичное, логически и онтологически отделенное от любого сообщества душ. Самоубийство — это ваше личное, частное дело. Оно терзает индивида в гамлетовском
