предоставил заниматься псовой охотой и проводить время в других забавах с телохранителями, которых приставил к нему для того, чтобы они не только наблюдали за всеми его входами и выходами зорче баснословного стоглазого Аргуса, но и решительно никого не допускали быть с ним наедине и говорить о каком бы то ни было деле. А самого себя он всецело посвятил заботам не о том, чтобы благоустроить дела римлян, но чтобы изгнать из дворца всякого доброго советника, всякого человека мужественного и воинственного, подозрительного ему и способного к управлению. Чтобы наградить за расположенность к себе пафлагонцев, равно как и всех других, кто содействовал ему в мятеже, он удостоил их почестей и осыпал щедрыми подарками. Распоряжаясь по своему произволу высшими почетными местами и знатнейшими должностями, он на некоторые из них возвел собственных детей, а на другие избрал людей посторонних, именно тех, которые последовали за ним, как некогда отступившие от Бога живого последовали за Ваалом и славу от него предпочли прежней чести, благородной и доставшейся в награду за заслуги. А из людей знатных одни были им изгнаны из дома и отечества и разлучены со всем дорогим сердцу, другие заключены в темницы и железные оковы, {330} иные лишены зрения, и притом так, что не знали сами никакой явно возводимой на них вины. Тайно же их обвиняли — кого за то, что был знатного происхождения, кого потому, что часто отличался на войне или обладал прекрасной осанкой тела и замечательно красивой наружностью, или, наконец, представлял в себе что-нибудь другое хорошее, что язвило Андроника и внушало ему недобрые надежды или раздувало искру прежних мелких оскорблений и мало-помалу воспламеняло доселе сокрытый и тлеющий под золой жар гнева. Вообще, невыносимо было положение того времени, и взаимное недоверие, даже между ближайшими родственниками, было несносным злом. Мало того, что брат не смотрел на брата и отец бросал сына, если так угодно было Андронику, они неумолимо содействовали предателям и вместе с ними устраивали погибель своего рода. Было и так, что иные сами доносили на своих домашних, обвиняя их или в том, что они издеваются над действиями Андроника, или даже в том, что они расположены к наследовавшему отцовскую власть Алексею и не признают над собой власти Андроника. Многие были обвиняемы в то самое время, как обвиняли, и, уличая других в злоумышлениях против Андроника, сами были обличаемы или теми же, кого они обвиняли, или другими присутствовавшими, так что и тех и других вели потом в одну тюрьму. В подтверждение своих слов я укажу на Иоанна Кантакузина, который в ту {331} самую минуту, как жестоко избил кулаками какого- то скопца, по прозванию Цит, вышиб ему зубы и разбил губы в кровь за то, что тот, как было доказано, говорил с царем Алексеем об общественных бедствиях, сам был вдруг схвачен, ослеплен и брошен в мрачную тюрьму за то, что через темничного сторожа послал поклон одному из братьев своей жены, бывшему в заключении, Константину Ангелу. При таком порядке дел всякой голове было о чем кручиниться, и теперь больше чем когда-нибудь оправдывались и подтверждались самым делом все чудовищные рассказы Емпедокла о вражде. В самом деле, не только в противной Андронику стороне всякий отличный и знаменитый человек подвергался жесточайшим страданиям, но и усерднейшие его слуги не могли быть в нем уверены. Кому вчера подносил он лучший кусок хлеба, кому предлагал откормленного тельца, кого поил благовонным цельным вином и включал в кружок своих приближенных, с тем сегодня поступал злейшим образом. Не раз случалось и так, что один и тот же человек, в один и тот же день, подобно Ксерксову начальнику кораблей, был и венчаем и обезглавливаем, и благословляем и проклинаем. Оттого-то многие из приближенных Андроника, люди с умом проницательным, принимали одобрение его за начало опалы, награду каким-нибудь человеческим добром считали предвестницей потери имущества и благосклонность — знаком по-{332}гибели. Прежде, пока он не достиг власти, не замечали, чтобы он был самый злой отравитель. Но потом, по истечении нескольких дней, все стали говорить — справедливо ли, не могу сказать,— что он большой мастер растворять смертельные чаши и что такой плачевный переход в могилу прежде других испытала от него кесарисса Мария, дочь царя Мануила, которая и прежде всех и больше всех желала возвращения Андроника в отечество. Говорили, что один ее слуга, евнух, доставшийся ей от отца, по прозванию Птеригионит, подкупленный лестными обещаниями, подлил ей гибельного яда и что эта отрава была не из тех, которые тотчас убивают, но приближала к смерти мало-помалу и медленно прекращала жизнь. Через несколько времени после смерти своей супруги вслед за ней отправился и муж ее, кесарь. Говорили, впрочем, что и он умер не естественной смертью, но и в этом подозревали Андроника и полагали, что одна смертоносная чаша прекратила жизнь обоих знатных особ.
15. Вознамерившись выдать замуж дочь свою Ирину, прижитую им от двоюродной племянницы своей Феодоры, за Алексея, сына царя Мануила от Феодоры Комниной*, он составил лаконическую записку к священному собору и, чернилами подписав внизу свое имя, {333} предложил ее для прочтения и обсуждения в общем собрании. Сущность написанного состояла в том, можно ли допустить брачный союз, в котором представляется немного или даже не представляется ничего непристойного, но который между тем может повести за собой соглашение Востока с Западом и освобождение пленных и доставит множество других выгод государству. Эта коротенькая записка, как какой-нибудь большой ковш, или трезубец Нептуна, или даже как вполне созревшее яблоко раздора, произвела смущение между членами собора и разделение между сенаторами, которые должны были судить об этом, или, вернее сказать, вооружила их друг против друга и разделила на противные стороны. Из них большая часть, подкупленные деньгами и преклоненные обещаниями повышения в почестях, одобряли — чего никак не следовало бы — этот брак как не запрещенный законами. Наглейшие же из судей, люди, привыкшие извлекать для себя пользу из подачи своих голосов и нищенствующие по знатным домам, равно как сребролюбцы и святопродавцы из членов собора, утверждали, что нет даже родства между лицами, о бракосочетании которых идет дело, потому что оба они были плодом незаконных связей, а такого рода рождения законами не признаются в родстве между собой, а напротив, считаются совершенно чуждыми друг другу. Они говорили, что это дело яснее солнца и называли невежеством даже и мысль о том, буд-{334}то оно требует какого-нибудь исследования. Но другие отнюдь не соглашались с их словами и, вооружившись законами, как равносильным оружием, отражали их доводы, не допускали этого брака как совершенно противозаконного и сильно ему противились. Предлагали это прекрасное решение и держались правой стороны в борьбе лишь немногие из архиереев и служителей алтаря и некоторые добросовестные из сенаторов. Да и тех соединила и поддерживала ревность патриарха, не допускавшая их склониться на другую сторону, хотя сами по себе они действовали бы иначе. Патриарха же ни величие Андроника не поколебало, ни сила его слов не потрясла, ни угрозы не устрашили; он был непоколебим, как та скала, около которой вечно воздымаются огромные волны и бушует море и которая, разбивая волны в пену и пренебрегая ревом шумящего моря, твердо стоит на том же самом основании. Видя, однако же, что все бесполезно, что зло явно наступает и несправедливость побеждает, он оставляет святительские палаты и удаляется на остров Теревинф, где приготовил для себя убежище и место погребения. Тогда Андроник, приняв удаление патриарха за прекраснейший подарок судьбы,— так как оно случилось для него неожиданно и вместе было согласно с его видами,— заключил брачный союз, поручив благословить его архипастырю болгарскому, находившемуся в то время в столице, и приступил к выбору на патриарший престол преем-{335}ника, который был бы готов исполнять все по его желанию. Выбор Андроников во вселенские предстоятели пал на Василия Каматира, или, лучше, Василий, как говорили, сам склонил на такой выбор Андроника тем, что один из всех письменно обещал Андронику исполнять во время своего архиерейства все, что будет угодно Андронику, хотя бы это было и совершенно беззаконно, и наоборот, отвергать все, что Андронику не понравится.
16. Не только в столице так страдали, но и вне ее терпели еще большие бедствия, как будто демон какой обошел римлян и насылал на них все напасти. Так, султан иконийский, узнав, что тот, кого он страшился, подобно Танталу, как камня, постоянно угрожающего его голове, т. е. император Мануил, сошел в могилу,— силой оружия покорил Созополь и, ограбив окрестные богатые селения, утвердил их за собой, продолжительной осадой причинил много вреда знаменитому городу Аттала, совершенно разрушил Котиаий* и овладел другими областями. С другой стороны, великий доместик, из рода Комниных, по прозванию Ватаца, муж искусный в воинском деле, много раз одерживавший неоднократные победы над персами, живя в Филадельфии, мужественно противился Андронику. Пренебрегая его приказаниями, он на страшные его угрозы {336} отвечал еще страшнейшими и, обвиняемый в домогательстве власти, сам обвинял того, кто уже открыто владел ею, и поносил его, как враждебного демона, истребляющего царский род. Вследствие этого азиатские города кипели смутами и междоусобными войнами и оттого страдали гораздо более, чем от набегов соседних народов, так что, можно сказать, чего не коснулась рука иноплеменников, то разрушено было рукой соотечественников, и единоплеменники, забыв законы родства, воевали друг с другом совершенно по-варварски. Андроник решил послать против Ватацы Андроника Лапарду, человека невидного
