Олдар угрюм и неразговорчив: похоже, со своими лошадками дело ему иметь куда приятнее, чем с большинством двуногих, и он даже не пытается этого скрывать. Каждый раз, когда кто-то из обитателей Логова приходит к нему выбирать себе скакуна для очередной поездки, он смотрит на него как на личного врага, по тысяче раз предупреждая, как следует ухаживать за конем, на какие его личные склонности и особенности обратить особое внимание… И бесится, как степная лисица, если указания его не выполняются. Так что Соня, которая регулярно теряет лошадей в ходе своих вылазок, отнюдь не числится у него среди любимчиков.
Вот и сейчас он встречает ее хмурым взглядом исподлобья, не переставая стремительно ловкими пальцами перебирать упряжь. Он не полагается на глаза, когда ищет мельчайшие пороки и трещинки в коже, утверждая, что пальцы его видят вглубь, там, где обычным зрением не разглядеть ровным счетом ничего. До сих пор, кстати, чутье никогда его не подводило.
— Явилась? — хмуро бурчит он вместо приветствия.
Соня широко улыбается ему, делай вид, будто не замечает грубости.
— Доброго утра и тебе, Олдар. Всегда радостно, когда тебя встречают так пo-дружески.
— Ты мне зубы-то не заговаривай, — Олдар неумолим. Он явно не может простить Соне загнанную каурую кобылку. — В следующий раз вообще на порог тебя не пущу, девчонка пустоголовая. И когда только научишься с лошадьми обращаться!
Олдар, ну прости, в последний раз, честное слово, — у Сони сегодня не то настроение, чтобы собачиться еще и с гирканцем. Она по-прежнему не может отойти от словесной порки, которую устроил ей в трапезной тот незнакомец.
— Ладно, — Олдар сменяет гнев на милость, — Опять тебя демоны несут куда-то, да? Иди выбирай, чем скорее выберешь, тем скорее уберешься отсюда, глаза бы мои на тебя не глядели.
Соня входит в конюшню. Длинные ряды стойл, светлых, чистых, пахнут сеном и чуть-чуть навозом, хотя за этим помощники старшего конюшего следят строго, и он немилосердно гоняет их каждый раз, когда они чуть запаздывают с уборкой, но лошадиный запах… от него никуда не денешься, И звуки здесь тоже обычные, такие привычные, успокаивающие и родные, что совсем не хочется выходить из этого крохотного уютного мирка в мир людей. Кони всхрапывают, отгоняя мух, перетаптываются, хрупают свежей травой… В промежутках между денниками на стенах развешана упряжь, седла, изящной работы поводья, большинство из которых Олдар украшает сам. Именно из-за этого порой приходится покупать снаряжение в другом месте, едва отъехав от Логова, уж очень приметна гирканская работа…
Здесь есть пара подходящих кобылок — жеребцов Соня не признает принципиально — и помявшись немного перед стойлами, она опять выходит к Олдару.
— Поможешь выбрать?
— А сама-то что? — еще один неприязненный взгляд из-под насупленных бровей, но все же неохотно поднимается, откладывает уздечку в сторону и, отряхнув руки о штаны, вслед за Соней, тяжело ступая, идет внутрь по центральному проходу.
— Да я побоялась, не напутать бы, ведь гостей целая толпа понаехала в Логово… еще выберешь чужую лошадь, потом оправдывайся, — усмехается Соня. На самом деле, она знает, что лошадей чужаков держат в другом месте, у них особая конюшня, однако сама она истой лошадницей не была никогда, и выбор дается ей непросто, к тому же с норовом своих четвероногих питомцев Олдар знаком куда лучше, сможет посоветовать, если кобылка слишком норовистая, или, к примеру, любит вскидывать задом, или обладает еще каким скрытым пороком, который может оказаться помехой для седока. У Сони и без того проблем по горло с каждым новым заданием, чтобы еще тратить время и силы, чтобы управиться с капризной лошадью.
— Вот эту возьми, — останавливается Олдар у неприметной мышастой кобылы. Та иссиня-черным взглядом косит на подошедших людей, затем отворачивается равнодушно, продолжая мерно пережевывать сено. Клок травы торчит у нее изо рта.
— А почему не вон ту? — оборачивается Соня к стойлу напротив, где красуется изящная тонконогая лошадка поразительной масти. Шкура у нее желтая, словно янтарь, а грива и хвост ослепительно-белые. Пожалуй, слишком приметная красотка, но есть в ней что-то такое, что невольно притягивает взгляд Сони.
— Ох, уж эти девки, — ворчит Олдар, похлопывая мышастую по крупу — Ты, похоже, лошадь себе под цвет волос подбираешь.
Соня пожимает плечами. Ей эта перепалка уже начинает становиться поперек горла, и терпение ее после отвратительной утомительной поездки и всех этих досадных мелочей, какими встретило ее Логово, на самой низшей отметке.
— Олдар, — начинает она медленно, стараясь не раздражаться, чтобы еще больше не настраивать против себя гирканца. — Я прекрасно знаю, что все твои лошади отлично обучены и любая из них подходит для самого придирчивого наездника, Ты знаешь их лучше, чем кто бы то ни было. Если есть причина, по которой эта желтая мне не подходит, скажи. Твоего мнения о своих качествах наездницы я пока не спрашивала.
— Да, а потом ты мне Искорку вернешь в таком же виде, как давешнюю каурую, — со злостью бросает Олдар. — Не бережешь ты лошадей, Соня. И людей не бережешь точно также. Как я могу тебе доверять?
Все, терпение иссякло. Рывком воительница оборачивается к конюшему, зло ощеривается.
— Я тебя с собой не зову, Олдар. Ты со мной бок о бок в сече не рубился, спину мне не прикрывал, поэтому не тебе судить, берегу я людей или нет. А что касается лошадей, ты, по-моему забыл здесь, среди навоза, что они все-таки не люди. Это инструмент, понимаешь, орудие для того, чтобы мы могли исполнять то, что нам поручено, и не больше.
Гирканец зло сплевывает под ноги.
— Лошади — орудие для вас, вы — орудие для Волчицы, И тебя точно также кто-то не побережет, Соня, не боишься?
— Я за себя постоять сумею.
— Вот-вот, к тому и речь, — вздыхает Олдар. Запал его неожиданно прошел, глаза делаются тоскливыми, точно у умирающего волка. — Ты можешь, а они — он поводит рукой в сторону, — нет.
Соне неожиданно делается стыдно за свою вспышку и, редкий для нее жест, она обнимает старого гирканца за шею, нежно касается пальцами щеки.
— Ладно, прости меня.
Тут же отстраняется, чтобы никто не мог заподозрить ее в излишней чувствительности.
— Я ведь, действительно, не нарочно, и я постараюсь тебе ее вернуть в целости и сохранности. Честное слово, Олдар. Просто понимаешь, не то чтобы я не люблю лошадей, но…
— Уж они всяко лучше людей. Лучше и честнее.
— Не знаю, так про всех животных любят говорить.
Соня пожимает плечами и, распахнув дверь стойла желтой кобылы, подходит к ней ближе, подает руку, чтобы та могла ее обнюхать, начиная долгий церемониал знакомства. Олдар, стоя у входа, внимательно наблюдает за ней.
— Насчет собак я бы еще могла согласиться, — продолжает Соня, скорее сама с собой, нежели обращаясь к слушателю. — Но лошади… Я не хочу сказать, что они подлые, или еще какие-то, хотя норовистые, конечно, бывают, и такие, которым только дай возможность тебя за колено укусить, или лягнуть, если случайно зазеваешься… Но дело даже не в этом. Просто знаешь, когда аквилонцы сожгли поместье моих родителей, они забрали лошадей. И тот самый вороной жеребец, которого отец мой вскармливал, когда тот еще был сосунком, ухаживал за ним, не спал ночами, когда тот болел, лично его обучал и ездил только на нем… Так вот, этот самый вороной оказался потом под седлом у его убийцы. И он носил его справно, ни разу не взбрыкнув, потому что был хорошо обучен.
Лицо Сони во время всего этого монолога остается совершенно бесстрастным. Она ласково почесывает нос кобыле, затем треплет ее по шее и, вынув из кармана краюху хлеба, начинает скармливать лошади, морщась, когда та щекочет ей губами ладонь.
— Так вот, убийце моего отца этот вороной служил еще два года, пока я его не настигла. Я его убила, Олдар. А лошадь забрала себе. И он точно так же ходил под седлом у меня. Отличный конь, Олдар,
