выезженный, послушный, сделал бы честь даже твоей конюшне, слово даю. Я продала его через две седмицы, не могла на него смотреть…
Она замолкает. Молчит и Олдар. У него явно свое мнение по этому поводу, но он предпочитает держать его при себе.
— Сейчас я принесу тебе упряжь, — наконец произносит он просто, и Соня понимает, что разговор закончен. Она уже сожалеет о своей недавней откровенности. Впрочем, прекрасно знает, что слова ее дальше Олдара не пойдут. Гирканец никогда не отличался болтливостью.
Вместе они седлают желтую кобылку, чтобы будущая владелица могла выехать на небольшую прогулку вокруг логова и начать привыкать к своей новой лошади.
И лишь у самого выхода из конюшни, на миг замерев перед выходом из благодатной тени на палящее солнце, Олдар опускает руку Соне на плечо.
— Прости.
Она не слишком понимает, за что он извиняется. То ли за свою недавнюю вспышку, то ли… за того вороного. Как бы то ни было, обернувшись, она широко улыбается гирканцу.
— Твои лошади чудо, Олдар. Как и ты сам. Я постараюсь беречь твою Искорку.
Но на сей раз все ее возвращение в Логово словно проходит под дурной звездой, так что Соня невольно даже задается вопросом, уж не наложил ли на нее какое проклятье этот колдун, что преследовал ее почти до самой долины. В самом деле, еще не было случая, чтобы за неполных три дня она поцапалась с таким количеством народа, и в особенности с самыми близкими друзьями. А на очереди оказался Стевар…
А началось все вполне невинно. На следующее утро она проснулась в отличном настроении и уже было собралась отправиться навестить свою новую кобылу, думая об этом даже не без некоего удовольствия, ибо этой Искорке, кажется, впервые в жизни удалось затронуть в душе у Сони некую струнку, о наличии которой она даже не подозревала. В редком порыве заботливости, она вознамерилась даже зайти к Кабо, прихватить для лошади что-нибудь особо аппетитное, какое-нибудь изысканное лакомство для столь изящной красавицы… Но по пути ее перехватил Стевар.
— Увиливаешь, подружка, — пробасил он, торжествующе, словно бы уличил воительницу в чем-то недостойном. — А как же бегать? Думала слинять от меня потихоньку, прежде чем я проснусь? Не выйдет.
Соня пытается отговориться чем угодно, неотложными делами, свиданием, необходимостью объезжать новую лошадь, но, разумеется, все тщетно. Стевара не переупрямить. Заканчивается все тем, что плюнув в сердцах, она отправляется к себе переодеваться, поскольку изящные сапожки алой кожи, в которых нога словно сама врастает в стремена, конечно же, отнюдь не годятся для бега по лесу. И, вздохнув, она лезет под кровать за сандалиями.
Бежать им весело, почти как в старые времена, и Соня начинает наконец забывать, что отныне Стевар немного другой. И даже то, что его избрала Волчица, перестает играть какое-либо значение. Они вновь, как и прежде, добрые друзья, которые, словно вырвавшиеся на волю из конуры щенки, несутся вприпрыжку, наслаждаясь ароматной хвойной свежестью утреннего леса, звенящей птичьими трелями тишиной и свободой… Свободой, призрачной, иллюзорной, и все же в этот редчайший, драгоценнейший миг почти ощутимой.
У заветного озерца в чаще, умыв разгоряченное лицо. Соня оборачивается к Стевару.
— Ну, выкладывай, какие новости, почему все тянется так долго?
Он устремляет на нее изумленный взгляд своих круглых голубых глаз, и знай она его чуть похуже, то, видит Небо, могла бы ошибиться.
— Ты о чем?
Соня усмехается.
— Да будет тебе дурачка строить, Стевар. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Розара собирает всех на общий сбор, созывает в Логово даже тех своих питомцев, которых здесь не видели долгие годы, грозится скорейшими назначениями, но вот идет уже третий день, а все ни слуху, ни духу. Неужто у волчицы какая-то заминочка вышла? Ну, — она дружески толкает оборотня локтем в бок. — Давай, не томи, страсть как интересно послушать.
Она не хотела ничего дурного. Видит Небо, не хотела. Ну, разве что самую чуточку. Но Стевар пятится испуганно, и на лице его, открытом и честном, столь несвойственное парню выражение замешательства.
— Соня, прости, ради Волчицы, но ты же знаешь… Я не имею права… Мне нельзя…
— Да что ты ломаешься, как девка, которая в первый раз с парнем в кусты завалилась, — Соня мгновенно начинает злиться, и от этого говорит куда более грубо, чем ей самой свойственно, и она замечает, как шокируют подобные речи Стевара, — Что ты мне все твердишь, нельзя, нельзя… Ты мне друг, или кто? Да и потом, — она пожимает плечами, — ладно я была бы какой-то лазутчицей или кем-то посторонним, и ты опасался, что от меня может быть вред. Но ведь я же своя, из Логова, точно так же, как и ты. Что ты устраиваешь представление, как будто герой, обороняющий крепость от пиктского нашествия?
Она пыталась сдержаться, и все же злится не на шутку. Если бы сейчас она чуть лучше владела собой, то признала бы, что виною всему все та же глупая недостойная ревность, ревность к избранничеству Стевара. Но когда она вот так распаляется, то утрачивает способность мыслить трезво, а Стевар недостаточно опытен и мудр, чтобы суметь совладать с девушкой в таком состоянии. Растерянный, ошеломленный, он отступает на шаг и трясет головой.
— Соня, ну брось, ну я прошу тебя, давай оставим этот разговор. Мне запрещено говорить о внутренних делах Логова с кем бы то ни было, лично ты тут совсем ни при чем. Просто запрещено.
— И с каких это пор какие-то нелепые запреты тебя удерживают? А, Стевар? — Соня зло сплевывает прямо к его ногам. — Что-то раньше ты таким почтением к местным правилам не отличался. Бот что делает с человеком одна дурацкая церемония. Что, теперь вообразил себя избранным, да? Прикоснулся к великому? — Она уже почти кричит. Голос разносится в гулкой лесной тишине, и птицы примолкают в испуге.
Стевар морщится, словно от удара,
— Послушай, ну зачем ты так? Ну, что… ну я же не хотел, — бормочет он, сам толком не понимая, что говорит.
Но Соню уже не удержать.
— Мы с тобой были друзья, Стевар. Понимаешь, друзья. И это куда важнее, чем твоя непонятно откуда взявшаяся преданность горстке разряженных шутов в балахонах. Хочешь им служить, твое дело, хоть наизнанку вывернись. Но дружба — она дороже, понял? А если это не так, так открой рот и скажи как мужчина, что ты мне больше не друг, и покончим с этим. Ну, скажи! — и она вперивает яростный взор в несчастного оборотня, который, похоже, сейчас больше всего желает, чтобы земля расступилась у него под ногами и поглотила его без остатка. В таком состоянии свою подругу он не видел еще ни разу, но вместе с тем что-то заставляет его держать оборону, не уступая ни пяди.
— Нет, Соня, мы друзья по-прежнему. Но если ты мне друг, то ты должна понять…
— А я не понимаю! — выкрикивает она в запальчивости. — Да, так объясни мне!
Стевар умоляюще протягивает к ней руки.
— Понимаешь, служение — это такая вещь… когда Волчица избрала меня, когда она вошла в меня, я в первый раз за всю свою жизнь обрел что-то такое… Я даже не знаю, как выразить это словами. Это больше, чем семья, больше чем дом, это такое родство, может быть, как у ребенка в утробе матери, не знаю. Это важнее всего, понимаешь? — Он смотрит на нее с мольбой, словно действительно надеясь, что Соня его поймет. Но разумеется, она не хочет понимать. И еще хуже для нее, почти как нож в сердце, сейчас его восторг, смущенное лепетание, и эти слова о какой-то общности, семье… Обо всем том, о чем так тоскует она сама, и чего она лишена до сих пор.
Внезапным рывком, когда Стевар меньше всего того ожидает, погруженный в собственные переживания, она заходит ему под локоть, проводит молниеносный захват с подножкой и… валит парня на кустарник у него за спиной. Гибкие, прочные, но достаточно тонкие побеги клонятся под его весом, но кусты
