начинает с силой тянуть ее к себе, словно какая-то прочная нить, уводящая прямо в ладонь — и эта нить натягивается сейчас, манит за собой, увлекает на дно полыхающей чаши, туда, где без всяких угольев или древесных щепок зарождаются багровые огненные языки.
Теперь они покорно лижут ей руку, словно подталкивая к избранному месту. Пальцы тянутся вперед и, внезапно нащупав искомое, стискиваются жадно, вцепившись, как нищенка в горбушке хлеба.
Торжествующе вскинув руку, Соня выпрямляется — и понимает, что колдовству пришел конец. Тьма, давящая и угнетающая, что заполняла доселе зал Храма, отступает, и теперь она ясно видит всех — тех, кто подобно ей самой, пришел решить свою судьбу к рунному Оракулу. Здесь дюжина ее собратьев-воинов, жрицы — помощницы Халимы, еще какие-то люди в отдалении у колонн. Впрочем, Соня лишь окидывает их беглым взглядом, не обращая особого внимания ни на людей в храме, ни на пышную торжественную обстановку обряда, не вслушивается она также и в перезвон храмовых гонгов и колокольцев, которые из навязчивой, сводящей с ума какофонии, превратились в едва слышный шорох где-то на границе сознания.
Она смотрит на руну у себя на ладони. Точнее, это даже не руна… просто небольшая квадратная костяшка светло-желтого цвета, прохладная, словно она и не побывала в огне, а на ней — высеченный и смазанный чем-то красновато-бурым рисунок-
Соня смотрит на кость и не может отвести от нее взгляда. Существо, кровью изображенное на поверхности, смотрит на нее в упор, пугающе-реальное, и как будто даже приветственно скалится. И внезапно все вокруг исчезает, и лишь этот крохотный квадратик остается перед глазами, а затем разрастается, ширится, превращаясь в слепящий, полный яркого света выход из тьмы туннеля. Не задумываясь, Соня делает шаг вперед.
И оказывается в совершенно ином мире, неизмеримо далеко от уютной вселенной Логова. Здесь круговерть лиц и фигур, все в непрестанном движении, и она не может толком уловить, знакомы ли ей эти люди, что толпятся, ежесекундно меняясь, вокруг нее. Некоторые тянут к девушке руки, другие, напротив, отталкивают ее, третьи проходят совершенно равнодушно. Ей неведомо, кто они, да впрочем, она не желает этого знать. Она как будто ищет кого-то здесь, в этой пышно украшенной зале, где сейчас, похоже, проходит то ли некий прием, то ли бал, то ли какое-то торжество.
Ноги сами несут Соню вперед. Она не знает, куда идет и чего ищет, но полностью отдается на волю этому странному притяжению, — точно так же, как перед этим шла к огню, влекомая биением гонга. Люди по-прежнему мелькают вокруг. Женщины в пышных многослойных одеяниях, с лицами, прикрытыми полупрозрачными вуалями всех оттенков радуги, с высокими головными уборами, украшенными фигурками диковинных животных… Мужчины почти все в черном, но в одежде, богато украшенной шитьем и самоцветами. У каждого на поясе кинжал, и видно, что для владельцев, именно эта деталь одежды — предмет наибольшей заботы и похвальбы. Никогда прежде Соне не доводилось видеть столь вычурно украшенного оружия. Рукояти в форме птичьи крыл, бегущие львы на ножнах, хоровод каких-то диковинных рыб… впрочем, все это привлекает ничуть не больше внимания, чем лица этих людей. Она ищет кого-то одного, и не может никому и ничему позволить отвлечь себя.
Внезапно фигура....
Мужчина.
Он стоит спиной к ней, и в тот момент, когда взор Сони падает на него, между ними пространство каким-то чудом освобождается, словно гости торжества торопятся расступиться в стороны, чтобы дать ей дорогу. Мужчина по-прежнему стоит спиной, словно и не подозревая о ее присутствии, хотя Соня больше чем уверена, что он прекрасно знает, кто рядом с ним. Она не может понять откуда знает этого человека. Не ведает даже, какие чувства он вызывает в ней, — симпатию, презрение, или… Ясно одно, эмоции эти пылают в сердце сильно и ярко, подобно слепящему факелу, который и осветил ей путь сюда, к этому месту, где стоит человек, который должен сейчас обернуться, дабы она наконец узрела его лицо.
— Ну, что ты встала? Ступай на место, мы не можем продолжать церемонию, — слышится внезапно брюзгливый голос прямо у нее над ухом, и Соня, вскинувшись, трясет головой, словно человек, очнувшийся от глубокого сна. Мигом исчез и парадный, освещенный тысячами огней зал, и все эти люди, и незнакомец, чьих черт ей так и не довелось разглядеть. А сейчас перед ней Халима, со всегдашней своей надменной миной, трясет Соню за плечо. — Очнись! Сколько можно? Ты задерживаешь нас!..
Соня вновь устремляет взгляд на квадратик из кости у себя на ладони, затем недоуменно смотрит на старшую жрицу Белой Волчицы.
— Здесь нарисован шакал, — произносит она громко, и голос ее отдается в самых отдаленных уголках зала. Соня не пытается скрыть своего изумления. — Шакал? Я никогда не слышала о таком ордене! Где это?
— Молчи! Кто дал тебе право вслух произносить… — шипит на нее Халима, но тут же другой голос заглушает ее, нервный, надрывный, словно у обиженного мальчишки:
— Нет, не может быть, чтобы она вытянула Шакала! Не может, быть, Халима! Волчицей клянусь, это ложь, она обманывает всех…
— Замолчи, щенок! — Халима рывком оборачивается к Муиру. Но очарование обряда уже безвозвратно нарушено, воины, сидящие у чаши с огнем, начинают рассеяно тереть глаза руками, вертеть головами, и жрицы испуганной стайкой жмутся к мигом начавшему угасать огню.
— Тысячу проклятий на тебя, Рыжая! — с ненавистью бросает Халима. — Я так и знала, что ты испортишь нам всю церемонию. Ну почему боги при рождении не укоротили тебе твой болтливый язык?! Теперь нам придется начинать все заново. А нынешней ночью положение звезд безнадежно упущено… Так что еще четверо останутся без назначения до завтрашнего дня. И все из-за тебя!
В обычное время Соня, разумеется, огрызнулась бы, не позволила жрице отчитывать себя, словно нашкодившую девчонку, но нынче, то ли потому, что она и впрямь виновата, ибо ее предупреждали о строжайшем запрете нарушать церемонию какими-нибудь возгласами, либо потому что она до сих пор не оправилась от явленного ей видения…
Соня молчит. И даже, выждав какое-то время, смущенно произносит:
— Извини, Халима, мне жаль, что так получилось. Я и сама не ожидала… Могу ли я как-то поправить дело?..
Но старшую жрицу так просто не улестить. Черные брови сдвигаются в единую линию на переносице, она презрительно окидывает Соню взглядом, а затем цедит сквозь зубы:
— Ты нарочно это подстроила, я знаю. Ну ничего, тебе же хуже! Посмотрим, каково будет сладить с Муиром… Уж он устроит тебе сладкую жизнь! — И, криво усмехнувшись, призывно кличет: — Эй, стража, сюда.
В одном из тех двоих, что немедленно являются на зов Халимы, Соня узнает Стевара. Но у того сейчас сосредоточенное, застывшее лицо чужака, словно морда геральдического зверя на парадном щите… Красивая, ничего не выражающая маска.
— Препроводите нашу драгоценную Соню в покои Разары, — велит им Халима. — Мы поговорим с ней там. И следите, чтобы Муира не допустили к ней до времени.
Оба стражника безмолвно склоняют голову, берут Соню под локти. Она, впрочем, даже не думает сопротивляться. Во взглядах воинов, которые, осознав, что продолжения церемонии сегодня не будет, начинают подниматься с места, и перешептываясь, тянутся к выходу из храма, читается любопытство и сочувствие. Сейчас Соню раздражает и то, и другое.
Лицо Разары, изжелта-бледное, похожее на кусок смятого пергамента, как обычно, не выражает ничего. Черные птичьи глаза прикрыты полупрозрачными веками. Ее хрупкая фигурка кажется частью огромного кресла-трона, словно барельеф, высеченный на поверхности. Но Соня не тешит себя иллюзиями. Перед ней истинная владычица Логова, та, кто держит в сморщенном старушечьем кулаке все нити их жизней.
Халима, как бы она ни пыжилась и ни кичилась своей не столь давно обретенной властью верховной жрицы, тоже сознает это. И потому почтительно кланяется Разаре и молчит в ожидании, когда та первая обратится к своей помощнице. Старуха некоторое время жует губами, затем недовольно шелестит:
— Ну, что там еще у вас стряслось? Неужели так необходимо было поднимать меня среди ночи. Мы ведь кажется все уже обсудили. Обо всем договорились..
