разговаривали, спорили, там были еще журналист и Хосин, который ничего не знал, до сих пор считал его… Но ни о чем ему не говорить, не компрометировать ее, нет, главное — молчать.
Мурад услышал, как голос отчетливо произнес:
— Лучший из миров был бы компромиссом между ульем и клубком гадюк.
Пожалуй, сам он стал бы трутнем. Или гадюкой. Он не избежал рокового притяжения и, как все они, склонялся в сторону зла, сейчас ничто не удерживало его от падения, и он мечтал об улье, где они исполняли бы заранее назначенные роли, где правила, установленные задолго до их появления на свет, соблюдались бы, хотя никто и не подозревал об их существовании и смысле; однако по ночам гадюки сползались в его кошмарные сны, тогда, весь в поту, он просыпался и набрасывался на лист бумаги, писал и писал, выпускал целые вереницы слов, как ему казалось, не связанных логически, однако, перечитывая написанное по прошествии многих дней, он находил в нем смысл, который задавали слова, сцепляясь друг с другом на странице помимо его желания, и листки накапливались по мере того, как из ночи в ночь сменяли друг друга о кошмары, под диктовку женщины, которую подгоняло то ли время, то ли обманутый муж, решивший предать ее смерти на рассвете.
— Вы преувеличиваете! — воскликнул майор.
— Не так уж сильно, — парировал Мурад. — Приглядитесь-ка, чего они хотят!
— Кто?
— Воины Аллаха, — насмешливо сказал Мурад.
— И чего же они хотят? — спросил майор Смард, изобразив заинтересованность.
— Порядка, — обронил Мурад и снова подошел к окну.
Майор Смард, повернув голову, следил за ним глазами.
— Но поступают они совсем иначе.
— Так значит, вы ничего не поняли! — запальчиво выкрикнул Мурад. — Им не больше моего хочется, чтобы продавец сигарет стал властителем умов. Но только они тоже больны. Больны куда серьезнее, чем думают.
— Чума, — сказал я. — Древняя чума.
— Вы их, кажется, любите, — заметил майор Смард.
— Я их ненавижу, — ответил Мурад.
Я декламирую:
— Наш город, сам ты видишь, потрясен ужасной бурей и главы не в силах из бездны волн кровавых приподнять. Зачахли в почве молодые всходы, зачах и скот, и дети умирают в утробах матерей. Бог-огненосец — смертельный мор — постиг и мучит город. Пустеет Кадмов дом, Аид же мрачный опять тоской и воплями богат.[17]
Все молчали. Снаружи солнце время от времени исчезало за трепещущими эвкалиптами. Комната качалась от света к мраку и от него — к полутьме.
— Крыло трагедии простерлось над нами, — сказал наконец Мурад.
— Вы ошибаетесь, — возразил майор тайной полиции. — Наше государство крепкое. Оно сопротивляется. Каждый день наши люди выходят на бой с опасностью и отражают ее атаки.
— Война — кривое зеркало, — ответил Мурад. — Мы сами похожи на то, с чем воюем.
— Неужели вы хотите сказать, что я ничем не лучше этих головорезов?!
Майор Смард казался оскорбленным.
— Понимайте как вам угодно.
— С высоты своих двадцати лет вы нас поучаете. Вы бы сначала жизнь прожили, молодой человек.
— Я прожил.
— Вы не знаете своих врагов. Неужели вы думаете, что они позволили бы вам так рассуждать?
Мурад не ответил.
— В таком случае, зачем все эти речи? — продолжал майор Смард.
— А зачем запрещать мне говорить? — спросил Мурад.
— Да я вам в жизни не… Ох уж эти высоколобые! Ну будьте же хоть когда-нибудь реалистами!
— А вот это не наша миссия, — сказал Мурад.
— В чем же вы видите свою миссию? — вопросил майор Смард, скрестив руки на груди.
— Заставлять дьявола и Господа Бога вести диалог.
— Хватит! Ничего из нашего разговора не выйдет. Я должен идти.
Майор Смард встал.
— Сегодня вечером, если не возражаете, встретимся в «Шемс Эль-Хамра».
— Без меня, — фыркнул Мурад.
Я, ничего не сказав Мураду, принял приглашение майора. Мы с ним увидимся в самом популярном ночном клубе Цирты. Мне интересны сомнительные заведения и люди, которые туда, ходят. У меня обостренный вкус к приключениям: поиск новизны, граничащий с риском погубить душу. Майор вышел. Солнце ворвалось в комнату. Ветер снаружи стих. Мурад все стоял у окна. Над его головой небо, лицо тонет в серебристых лучах. Он смотрел на нас, раскачиваясь с пяток на носки и обратно. Он что-то бормотал. Сказанные шепотом неразличимые слова, потерянная навсегда песня…
От полудня до четырех часов мы с Мурадом праздно бродили по парку. Махнув рукой на занятия, по большей части бессмысленные, мы плыли в пене дней. Это выражение, конечно, ничего не значит, но в те часы безделья бег корабля, море и его кипящие волны вытеснили из моего сознания все прочие образы. Под небом Африки полуденные часы порой так тягучи, так томительны, что им подобает растекаться морскими метафорами. Молчание Мурада принуждало к сдержанности и меня. Мне не хотелось отвлекать его от грез. О чем он мечтал? О вихревращении света, изливавшегося на нас стеклянными блестками? Этот свет сокрушал нас всей тяжестью своей подлинности. Или о Цирте? Сейчас мне страшно было оставаться ее полновластным хозяином. Только для меня, мрачного, одинокого, сбрасывала туфельки ночная бабочка. Только для меня замарашка садилась в карету, мгновение назад бывшую тыквой. Сказка? Но тогда кто же записывал
