могу оказать услугу тому, кого я уважаю, кого я люблю, кому я сочувствую от всей души, но своих услуг я не продаю.
— Уверяю вас, — забормотал виновато отец Планта, — я вовсе не хотел…
— Да, да, милостивый государь, вы мне хотели заплатить! Не защищайтесь, не отрицайте этого! Я ведь тоже знаю, что есть такая фатальная профессия, когда человек и его честность не считаются ни во что. Значит, и вы такой же, как все другие, которые даже и понятия не имеют о том, что такое человек в моем положении! Если бы только я захотел быть богатым, гораздо богаче вас, господин мировой судья, то я мог бы сделаться им в полмесяца. Разве вы не знаете, что в своих руках я держу честь и жизнь пятнадцати человек? У меня вот здесь, — и он ударил себя по лбу, — десятки тайн, которые я мог бы завтра же продать, если бы только захотел, и взять по сто тысяч за каждую из них, и мне уплатили бы эти деньги с благодарностью. Но извольте сражаться с вековым предрассудком! Попробуйте-ка уверить всех, что сыщик — честный человек, и что иным и быть не может, и что он в десять раз честнее купца или нотариуса, потому что искушение продавать свою честность для него в десять раз сильнее, чем у них. Попробуйте заявить об этом публично, и вас поднимут на смех. Полицейский сыщик, фи! «Успокойся, — говорил мне мой учитель и друг Табаре, — нерасположение всех этих людей к тебе только доказывает, что они тебя боятся». И я успокоился… Ладно! — продолжал Лекок. — Терпеть обиды я должен быть готов больше, чем кто-либо другой. Поэтому простите, что я погорячился. Оставим эти неприятности и возвратимся к графу Треморелю.
Мировой судья уже решил не начинать больше разговора о своем горе, но деликатность Лекока и тут показала себя и тронула его до глубины души.
— А я все еще ожидаю вашего решения, — сказал он.
— Не стану скрывать от вас, — отвечал ему сыщик, — как трудно выполнить то, что вы требуете от меня, и насколько ваша просьба против моей совести. Мой долг повелевает мне разыскать Тремореля, арестовать его и предать суду. А вы меня просите избавить его от действия закона.
— Я прошу вас во имя несчастной девушки, которая невиновна.
— Один только раз за всю мою жизнь я пожертвовал своим долгом. Я не мог перенести слез бедной старухи матери, которая обнимала мои колени, упрашивая за своего сына. В другой раз я преступлю свой долг сегодня, рискуя, быть может, угрызениями совести: я сдаюсь на ваши просьбы.
— О, милостивый государь! — воскликнул радостно отец Планта. — Как мне вас благодарить!
Но сыщик был мрачен, почти печален, он о чем-то думал.
— У меня есть только одно средство спасти Тремореля от суда, — проговорил он. — Но поможет ли оно?
— Да, да! — воскликнул отец Планта. — Стоит вам только захотеть!
Лекок улыбнулся такому доверию мирового судьи.
— Я опытный сыщик, — продолжал он, — но все-таки я человек и отвечать за действия другого человека не могу. Все зависит от самого Гектора. Но на него, скажу вам откровенно, я не надеюсь. Остается только положиться на энергию мадемуазель Куртуа. А она энергична?
— Сама энергия!
— Тогда будем надеяться. Но предположим, что нам удастся замять это дело. Что может произойти, когда вдруг найдется разоблачение Соврези, которое сейчас лежит где-нибудь в Вальфелю, запрятанное так, что его не мог найти даже Треморель?
— Его не найдут! — живо ответил отец Планта.
— Вы думаете?
— Я в этом убежден. Берта предчувствовала, какой будет у нее конец. Дней за пятнадцать до преступления она возвратила мне рукопись своего мужа, которую собственноручно же и дополнила. Я должен был разломать печати и прочесть ее в том случае, если она умрет насильственной смертью. Отсюда и разница в почерках того дела, которое я вам прочитал.
— Как же вы смели, милостивый государь, не сказать об этом? Зачем вам понадобилось заставлять меня доискиваться, ощупью добираться до правды?..
— Я люблю Лоранс, и выдать Тремореля значило бы поселить между ней и мной разрыв.
Отец Планта сгорал желанием узнать от Лекока, что это за единственное средство, которое могло помешать судебному разбирательству и спасти Лоранс? Но у него не хватало сил спросить. А в это время сыщик сидел у себя за письменным столом, подперев голову рукой, и не мигая смотрел в пространство. В другой руке у него был карандаш, которым он выводил фантастические рисунки по бумаге.
— Уже два часа! — вдруг воскликнул он. — А в четвертом я должен быть у госпожи Шарман насчет Дженни Фанси!
— Я к вашим услугам, — сказал мировой судья.
— Отлично. Но только нам придется после Фанси заняться еще и Треморелем. Примем же меры, чтобы покончить с этим сегодня же.
— Как, вы надеетесь сегодня же довести дело до конца?
— Конечно. У каждого из моих людей карета, запряженная превосходными лошадьми. Свой объезд обойщиков они должны скоро окончить. Если мои расчеты правильны, то через час или два у нас уже будет его адрес, и мы начнем действовать.
Он вытащил лист бумаги и быстро набросал на нем несколько строк.
— Прочтите, — обратился он к отцу Планта. — Это я написал одному из своих агентов.
«Господин Жоб.
Сию же минуту соберите шесть или восемь наших людей и во главе их отправьтесь на перекресток улиц Мартир и Ламартин, в кабачок, и ждите там моих приказаний».
— Почему же там, — спросил Планта, — а не здесь, у вас?
— Потому что это избавит нас от лишней траты времени. Там мы будем всего лишь в двух шагах от госпожи Шарман и можем отрезать Треморелю путь к отступлению, потому что этот негодяй живет в квартале Нотр-Дам-Делорет.
Мировой судья раскрыл рот от удивления.
— Почему вы это предполагаете? — спросил он.
Сыщик улыбнулся, точно этот вопрос показался ему наивным.
— А разве вы позабыли, — отвечал он, — что на конверте от письма мадемуазель Куртуа к ее семье с извещением о самоубийстве стоял почтовый штемпель: «Париж, почтовое отделение улицы Сен-Лазар»? В таком случае слушайте. Оставив дом своей тетки, Лоранс должна была обязательно отправиться прямо в квартиру, уже нанятую и меблированную Треморелем, который сообщил ей адрес и обещал встретить ее там в четверг утром. Только из этой квартиры она и могла писать. Можем ли мы допустить, что ей пришла мысль опустить письмо в другом квартале? Нет, потому что ей вовсе не известно о том, что ее любовник боится поисков и преследований. Был ли Гектор настолько благоразумен, чтобы предупредить ее об этой хитрости? Нет, потому что он не дурак и посоветовал бы ей опустить это письмо в ящик где-нибудь вне Парижа. Поэтому невозможно, чтобы это письмо было отправлено почтовым отделением даже соседнего квартала.
И он позвонил, чтобы вошла Женуйль.
— Это письмо, — обратился он к ней, — должно быть сейчас же доставлено Жобу.
— Я его снесу сама, — отвечала Женуйль.
— Нет, нет! — возразил Лекок. — Ты должна остаться дома и поджидать людей, которым я приказал явиться ко мне, когда совершал обходы сегодня утром. По мере того как они будут приходить, ты посылай их в кабачок в улице Мартир. Ты знаешь. Это против церкви, на углу. Там они найдут целую компанию.
Он отдавал приказания и в то же время переодевался в черный сюртук, а затем тщательно оправил свой парик.
— Ну идем! — обратился он к отцу Планта.
В столовой, покончив с едой, его навытяжку ожидал Гуляр.
— Ну что, любезный, — спросил его Лекок, — пообщался ты с моим вином? Как ты его нашел?
— Превосходное, сударь, — отвечал сыщик из Корбейля. — Если можно так выразиться, это
