Третьего февраля 1926 года исполнился год с того дня, как я вступил в дом и в предприятие Хайна. Никто не отмечал мой юбилей. О нем забыли в прибое горя — но я-то не забыл. В мыслях моих ожили все мои планы, рассчитанные на доверие, — и с ними все мои разочарования.
Быть может, именно эта годовщина и побудила меня наконец к бескомпромиссным действиям. Сказалась ли в этом душевная боль, протест, а может быть — и новая
Мыловаренный завод — не балаган и не богадельня. Мне давно уже портил кровь горбатый рабочий Дворжак, отвлекавший других от дела вечным балагурством и нахальством, рассчитанными на восхищение публики. Давно досаждал мне одноглазый опустившийся пьяница Крумф. Шестого февраля была суббота, выплатной день. Я рассчитал обоих.
Над уволенным рабочим вода поплещет да и сомкнётся — так уж повелось в мире. Не стоило ломать себе голову, что скажут остальные. Правда, ко мне зашел Хольцкнехт; с хитрым и хмурым лицом он сообщил, что депутация рабочих хочет просить меня за уволенных, — я только рукой махнул. Все попытки напрасны. Как я сказал однажды, так и будет. Я знал — из-за такого пустяка рабочие бастовать не станут. Тем более что все слишком хорошо знали, какими рабочими были Дворжак с Крумфом. Этот раскат грома должен был послужить всего лишь хорошим предостережением. Меня занимало другое — как на это отзовется Хайн.
Я осведомил его о своем решении мимоходом, как о деле, которое никак не могло привлечь его внимание. Он вытаращил глаза:
— Вы их уволили?..
И покачал головой. Может быть, принял это за шутку. Ай-ай, — подумал я, — то-то для тебя новость! Но я тщательно следил, чтобы губы мои не сложились в ироническую усмешку. И сделал вид, будто не заметил его удивления.
— Двух человек, говорите? Но за что, скажите на милость?
У него срывался голос. Он был в высшей степени расстроен. Даже не знал, как спрашивать. Новость совершенно вывела его из равновесия.
Я — через плечо — коротко и скупо изложил ему свои доводы. Одним словом, это были плохие, а следовательно, дорогие рабочие. Делать вычеты из зарплаты незаконно да и смысла нет. И надо еще учитывать, что они дурно влияют на остальных. Короче, их надо убрать.
— А они что говорили? Как себя держали?
— Не знаю, не смотрел, — равнодушно ответил я. — Полагаю, они даже и не очень удивились. Давайте не будем об этом, ни к чему. Событие не бог весть какой важности.
— Но что скажет Кунц? — затосковал Хайн. — Он так огорчится! Дворжак пользовался его особым покровительством…
— Ах, я и не знал, что при производстве мыла следует еще учитывать патриотические чувства пана директора, — холодно возразил я.
— Но, Петр! — Старика прямо душило сострадание к уволенным. — Вы же знаете, я столько лет никого не увольнял!
С меня было достаточно. И я взорвался.
— Если это вам неприятно, прошу вас высказаться яснее! (Я уже понял, что в этом доме выгоднее нападать, чем защищаться.) Насколько я помню, вы сказали, что я могу делать на заводе, что хочу. Я счел нужным убрать двух негодных рабочих. Если я превысил свои полномочия, то в этом виноваты вы — надо было дать мне более точные инструкции. Надо было обусловить, что в решении персональных дел я должен предварительно советоваться с вами. Но скажу прямо, — я, пожалуй, не согласился бы на такое ограничение. Если вы хотите, чтоб я действовал на пользу заводу, то я должен иметь полную свободу. Я уволил людей не из личного каприза. Полномочия с оговорками? Нет, со связанными руками чуда не совершишь! Что за полководец без доверия своего короля?
— Разве я сказал, что не доверяю вам? — сбавил тон Хайн. — Вы ведь не барышня, чтоб все время делать вам комплименты. Или я должен каждый день повторять: «Петр, я восхищаюсь вами?»
— Нет, — жестко ответил я, — вы знаете, этого мне не нужно. Доверять — не значит говорить пышные слова да похлопывать по плечу. Доверять — значит молчать и не вмешиваться.
— Вот так — молчать и не вмешиваться… — печально проговорил старик. — А самому на свалку… Забыть, что все построено вот этими руками! Петр, неужели вы в самом деле так слепы, каким притворяетесь? Можете улыбаться, если угодно, но все-таки — все-таки я много потрудился! И что же — теперь мне только молчать и не вмешиваться?
Я пропустил его укоры мимо ушей. Болтай, болтай, думал я, я тебя знаю, ты — Хайн. Маленькую ранку в сердце залепишь кучей красивых и печальных слов. Убаюкаешь себя жалостью к самому себе. За чувствами забудешь и причину… Тем лучше для меня. Сегодня выговоришься, завтра не решишься снова напоминать об этом. Я слушал его с равнодушным видом, однако внимательно следил за его словами. Отважится или не отважится он потребовать под конец, чтоб впредь я спрашивал его одобрения в подобных делах? Я следил за его монологом чуть ли не с опасением. Но нет — рискованное слово не было сказано.
Когда лев проглотит мышь — джунгли разве что усмехнутся, ничуть не встревоженные. Если лев хочет как-то блеснуть, то он должен сожрать по меньшей мере льва же.
Увольнение двух рабочих было принято с угрюмым молчанием. Порой — взгляд, полный ненависти, вызывающая ухмылка, словно говорившая: «А мы тебя не боимся! Скоро конец твоей власти!» В остальном — спокойствие. Я мог быть вполне доволен. Однако планы мои вовсе не ограничивались тем, чтобы избавиться от двух бедняг. Их увольнение было всего лишь генеральной пробой перед маневром покрупнее. Хайн опять погрузился в дремоту. Я смеялся про себя. Если б он знал! Если б мог угадать!
Моей следующей добычей в львиной схватке предстояло стать Хольцкнехту. Я всегда терпеть не мог этого грубого, заносчивого дубину с бугристой физиономией и тяжелыми кулаками драчуна, с наглыми манерами. Я был сыт по горло этим самодовольным малым, который не упускал ни единой возможности дать мне понять, что моя власть — временная и что с возвращением тестя все изменится. Хольцкнехт был вдохновителем скрытого мятежного духа, царившего среди служащих. Его присутствие означало для меня постоянную угрозу. Хольцкнехт был прирожденный фрондер. Я никогда не мог добиться единомыслия на совещаниях, если он принимал в них участие. Он всегда вылезал со своим особым мнением. Со своей собственной позицией. И всегда начинал свои возражения словами: «При старом хозяине, на основании долголетнего опыта…» Он был консервативен — не по убеждению, а из ненависти. Он так и не смог примириться с моим появлением на заводе и с тем, что я сразу занял начальствующее положение.
Служащие и инженеры слушались меня только в отсутствие Хольцкнехта. При нем им было просто стыдно подчиняться мне. Хольцкнехт был как раковая опухоль. Он разъедал все там, где я закладывал новый организм, у меня вечно происходили с ним стычки. Он единственный откровенно отказывал мне в повиновении. Он осмеливался говорить мне в глаза такое, на это не решился бы никто другой из служащих. Разумеется, он воображал, что может это себе позволить. Он работал у Хайна более двадцати лет. Был его лучшим советчиком, его правой рукой — пока не появился я. Меня смех разбирал всякий раз при воспоминании о том, как Хайн предостерегал меня против Чермака. Чермак? О, этот был умен! Гладкий, как змея. Он приспособился. В сущности, Чермак стал самым верным моим сторонником. Видно, отлично понимал, почему. Понимал, где его выгода.
Каждый на моем месте, после увольнения двух рабочих, которое так задело старого хозяина, сказал бы себе: а теперь угомонись. Этого пока достаточно. Подождем. Дадим небольшую передышку хайновской чувствительности. Но жестокий месяц февраль, месяц моего веселенького юбилея, так и подзуживал во мне бесов смелости.
Впрочем, я не стал бы спешить с этим новым увольнением, если б не случай. Как поступает решительный и смелый человек, когда ему подворачивается удачный случай? Упускает его, терпеливо ждет нового? Ничуть не бывало! И случай набежал мне прямо в руки. Я и ухватил его за уши. Эх, как вспомню сегодня — все-таки славное было время, когда я боролся за полную власть на заводе!
Двадцать пятого февраля мы начали большую варку рекламного простого мыла. Работа была сезонная. Такое крупное мероприятие требует как можно больше людей. В подобных случаях и на других
