часов. Ослепительный пучок белых искр полетел на трут, в нём засветились красные огоньки. Щавель для надёжности скребанул ещё. Умело раздул пламя. Огонёк перелез на кору, поел, взвился, прихватил тонкие веточки.
Вскоре беглецы грелись у костра, развесив на распорках одежду. Особо не раскочегаривали, но и дров не жалели и не шугались каждого шороха. Щавель прислушивался, Жёлудь принюхивался, лес жил присущей для ночи жизнью, не сигнализируя тишиной о продвижении человека.
Щавель связал ремешки, которыми вехобиты спутывали им руки, к концам примотал крепкие толстые палки длиной с палец, получилась удавка. Расплёл косичку, вытащил тетиву конского волоса, смастерил вторую удавку.
— Хорошо, тетиву изъять не догадались, а то бы хайр пришлось срезать под корень и из волос верёвку плести, что само по себе жутко геморно, в лесу же трикрат.
— Ты бы плёл, а я б рубашкой рыбы наловил, — рассудил Жёлудь. — Шалаш построили, жили бы тут.
— Угу, — сказал Щавель.
Он завёл часы, повертел у костра, разглядывая циферблат.
— Сорок минут первого. Пятое июня, сегодня Литвин должен до Лихославля добраться.
— Если не застрянет нигде, — Жёлудь переломил о колено сухую ольшину, поморщился, подбросил в костёр, дрова весело затрещали.
— И эту деревню бы так, — с хмурой мечтательностью поделился он. — Мало разбойников бьют. Надо весь гадюшник целиком выжигать, чтоб им не повадно было.
Щавель с холодным интересом наблюдал за сыном.
— А дорогу кто ремонтировать будет? — спросил он. — Вехобиты для того тут поселены.
— К вехобитам в плен лучше не попадаться, — Жёлудь сломал ветку, сунул в огонь, будто кинжалы втыкал. — И в плен их не брать.
Щавель посмотрел на него со значением.
— Ты как, руками шевелить можешь?
— Могу, — буркнул Жёлудь.
— Тогда поохотимся, — постановил отец. — Когда убегаешь, преследование силу отнимает, а охотнику преследование силу даёт. Поэтому долго бегать нельзя, надо самим нападать, чтобы свежей крови напиться и возрадоваться жизни.
— Глоток свежей крови не помешал бы, — Жёлудь втянул воздух, будто хотел учуять парное мясо. Ноздри его жадно раздувались.
Горячая, вкусная человеческая печёнка! В животе заурчало, так приспичило запороть нажористый кусман. Парень сглотнул голодную слюну и посмотрел в темноту, в лес, за которым в избах спала еда.
Посидели молча, подставляя бока огню. Идущий от костра жар распространялся по телу до самого нутра, согревая и размягчая озябшую душу.
— Представляешь, где мы находимся?
— Река там, — показал Жёлудь.
— До Спарты часа полтора идти, если быстро.
— Надо ещё через речку переплыть и обсушиться.
— К рассвету управимся. Перед зорькой лучше всего ловить человеков. К тому же, спартанцы нас не ждут. Они думают, что мы сейчас на пути в Бухлово, и шарятся по той дороге, если вообще не плюнули на это дело. С них станется. В них разумения человеческого с гулькин нос.
— А во мне теперь совсем ничего человеческого к ним не осталось.
Месяц на небосклоне стал хилым как бицепс престарелого гея, когда за околицей Спарты появились две тёмные фигуры.
«Третий раз за сутки лезем во вражье логово! Где такое видано?» — думал Щавель, беря курс на избу, в которой во сне рычал Камаз Помоев. Небо начинало сереть, рассвет был близок, а, значит, время поджимало. Охотники влезли через открытое окно на кухню, не таясь, прошли в комнату. Жёлудь сел на грудь вехобиту, коленями зажав руки, Щавель хлопнул ладонью по щеке.
— Просыпайся, добрый человек.
На что угодно согласился бы старый предатель, только не на такое пробуждение. От испуга он заворочался, но даже не попытался скинуть Жёлудя. Щавель парой оплеух привёл вехобита в чувство и проникновенно спросил:
— Жить, небось, хочешь?
Вскоре, оставив связанного Камаза, отец с сыном покинули зловонную избу. Каждый взял по большому кухонному ножу, парень нашёл топор, а Щавель — кинжал с клинком в пять ладоней длиною, но удивительно неудобной рукоятью, на которую между навершием и гардой помещалось всего три пальца. Впрочем, повертев кинжал, опытный воин приноровился. Для удара от бедра мизинец ложился на навершие, управляя ходом острия, и получалось даже ловчее обычной рукояти. Обратным хватом было колоть ещё сподручнее. Большой и указательный пальцы обнимали массивную голову навершия, кинжал легко выдёргивался из ножен и тут же направлялся остриём к противнику для молниеносного укола горизонтально в грудь или сверху-вниз в живот, если совсем близко. Разбойничье это было оружие. Не для честного боя в строю, а для быстрых ударов исподтишка. То есть то, что требовалось охотникам.
— Проредим вехобитскую поросль, — поставил Щавель задачу, определившуюся после допроса Камаза. — Молодёжь всё равно в разбойники пойдёт. Видал, какая сноровистая? Нас на бегу повязали, тебя за руки подвесили. Они уже сейчас конченые твари. Но дружину просто так на зачистку не подпишешь, вехобиты сразу кинутся в Кремль с кляузой. Вехобиты любят ябедничать, едва что не по-ихнему идёт. Светлейший князь воздерживается без веской вины казнить, дабы смуту в народе не возбуждать. Хоть иногда надо, вот, как сейчас, в предупредительных целях. Кто-то должен поработать на благо Родины, прежде чем молодые спартанцы дозреют, возьмутся за оружие и всё равно подохнут, но через большую кровь.
Жёлудя агитировать было излишне. Парень пыхтел как разъярённый бык и только что копытом землю не рыл. Из носа у него валил пар, густеющий по утренней росе. Между домами висел туман. Он глушил шаги и голоса, так что Щавель разговаривал спокойно, хотя и негромко, не боясь, что его услышат.
— В разбойники ещё не самое плохое. Старейшины, может, и вовсе в Москву их продадут стеречь железнодорожный ход. Вехобиты хитрые, коварные и жестокие даже к своим. Они без людских понятий. Потому считай, сынок, что каждый убитый спартанский мальчик это несостоявшийся Баран Сараев, а то и похуже. В Москве из них ещё не то воспитают. Там умеют учить разным подлостям.
Впереди засветился тусклый петушиный глаз окна сельсовета. Кто-то не спал, но отвлекаться на него означало поставить под угрозу выполнение основной задачи, уже светало.
— Отсюда направо, — сказал Щавель.
Спартанская казарма располагалась на отшибе, возле овечьего выгона. Длинное здание было обнесено изгородью из жердей, протянувшейся в сторону леса. Во дворе торчали приспособы для укрепления тела — турник, брусья и ещё такие хитрые, каким Жёлудь названия подобрать не мог. Высились разной кривизны столбы с досками наверху, чтобы бегать по ним, развивая точность шага и равновесие. За ними дорогу перегораживала бревенчатая стена, за которой темнел ров, какие-то ямы и норы. Белел участок, с которого сняли дёрн и засыпали песком. Все эти постройки, возведённые с хитрым умыслом, пропитались страхом, отчаянием и потом. Предоставленные самим себе в ночном покое, они источали незримый яд, окутав площадку аурой безблагодатности.
— Что это за место? — скривился Жёлудь.
— Спортгородок, — Щавель уловил чувства сына. — Мы на него не пойдём. Зайдём через главный вход, видишь, из-под двери свет пробивается? По уставу напротив него расположена тумба, рядом с ней дежурит боец, приглядывает за огнём и орёт, если войдут чужие. У нас это называется фишка, здесь и дальше за Москвой — дневальный. Он там днюет и ночует. Вали его топором в лоб. Спальное расположение слева. У нас всегда справа, у вехобитов слева. В центре печка, по стенам нары. Бей тех, кто ближе, потом поищем на верхних ярусах. Кладём всех наглушняк, чтобы не рассказали. Нам свидетели ни к чему. Сделаем, и пройдём по второму разу, подранков доберём.
