обоих стволов картечью. Урон был страшен — сразу пятеро свалились с ног, а ещё один схватился за лицо и дико завизжал.
Рабочие лезли на насыпь, а их сбивали оттуда копьями и стрелами, оглушительно бахали в лицо ружья, пугая снопами пламени. Казалось, там выстроилась непобедимая армия. Устрашённые разворачивались и бросались обратно, но там ждал выедающий глаза дым и наступал опаляющий жар.
С правого фланга подошла десятка Скворца, тогда как Сверчок зашёл с левого, растянулись перед насыпью в цепь, а Литвин с десяткой отрезал землекопов от реки. Бараки по периметру с трёх сторон уже разгорелись. Оттуда почти никто не бежал, так что можно было отвести часть сил на поддержку стрелков. А им требовался заслон — те, кто не сгорел и не задохнулся в дыму, искал спасения там, где видел единственный выход. Совершенно потеряв голову, охваченные животным страхом, пролетарии лезли на копья, по-звериному воя и махая обожжёнными руками. На всех рабочих дымилась одежда и волосы были испепелены. Ратники и сами чувствовали жар, но прежде, чем пламя вынудило их отступить, всё было кончено. Больше ни одного железнодорожника не показалось из охваченного огнём посёлка, а под насыпью и на подступах к ней образовался ковёр из агонизирующих тел, и в нём вязли ноги коней.
— Осмотреться! — скомандовал Щавель. — Собрать гильзы и стрелы.
Он спешился, подавая пример остальным. Быстро прошли по трупам, выискивая оперение, выдёргивая торчащие древки и добивая ножами раненых, которые хватали за одежду. В свете разгоревшихся бараков стрелы хорошо было видно.
— По коням! — скомандовал Щавель и первым запрыгнул в седло.
Рать собралась у выезда из посёлка. Построились в две шеренги. Руки бойцов и копыта лошадей были в крови. Кони храпели, люди тяжело дышали и скалились, блестели глазами, некоторые, не скрываясь, стирали с бород чужую юшку.
— Десятникам доложить расход личного состава! — приказал Литвин.
Пересчитали бойцов. Никого не потеряли.
— В походную колонну! Правое плечо вперёд! Шагом марш!
Княжеская дружина ушла, оставив за спиной догорающие бараки и более трёхсот загубленных душ. Точное же число их — Бог весть.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой Щавель испытывает культурный шок, подноготная учёного раба Тавота предстаёт взору собравшихся, а Жёлудь срывает покровы с натуры башкортов
Нелегко, проспавшись после кровавого пира, встретить во дворе басурманина.
«Уже добрались! — содрогнулся Щавель, чувствуя за спиной пыхтение паровозов хана Беркема, но потом явилось спасительное понимание. — Это же Москва, здесь всё возможно».
Басурманин стоял у ворот и по-простецки беседовал с Альбертом Калужским. По расслабленным позам было видно, что зацепились языками они давно и крепко, а поговорить им есть о чём.
Они даже фигурами были схожи, только басурманин имел рост чуть повыше, плечи чуть пошире и живот потолще. Он был одет в серую поддёвку, коричневую рубаху и тёмные портки, заправленные в короткие порыжевшие сапожки с квадратными носами. В руке он держал картуз. У ног стоял туго набитый сидор. С внешней стороны там и сям выпирали острые уголки. Сидор стоял как влитой. Он казался неподъёмным. В сидоре были книги.
Поправляя на поясе нож, Щавель направился к воротам. По двору ходили дружинники и басурманина как будто не замечали. Ну, разговорился с лепилой человек прохожий, да и пусть их.
— Вот наш командир, — бесхитростно выдал Альберт, когда Щавель приблизился к ним.
— Шарипов Вагиз Фатыхович, — представился басурманин и протянул руку.
У басурманина была круглая, свежевыбритая голова, тонкие усы и короткая, аккуратно подстриженная бородка. В узких глазах плясали искорки смеха. Он улыбался словно бы с лёгкой иронией к самому себе.
— Щавель, — старый лучник пожал руку.
— Вагиз Фатыхович — учитель испанского языка, — в свою очередь сдал басурманина болтливый доктор.
— Брожу по Руси, сею разумное, доброе, вечное, — улыбнулся учитель.
— Я как раз есть собрался, — сказал Щавель. — Чем здесь стоять, пошли за стол.
Уже было время обеда. Щавель усадил гостя по левую руку, по правую сел Литвин, рядом разместились Лузга и Жёлудь, а возле басурманина уселся Альберт Калужский. Посматривали на представителя страны вероятного противника как на диковину, а тот улыбался в усы и отвечал на вопросы.
— Хожу, детей испанскому языку учу. Иногда факультативно русскому.
— Испанский-то им зачем? — как старый воин, Щавель умел внятно говорить с набитым ртом. — Шведский учить полезно или греческий.
— Чтобы Сервантеса в оригинале читать и культурно развиваться.
У всех собравшихся ум за разум заехал, а басурманин продолжил:
— Тот, кто прочёл о похождениях хитроумного идальго дона Кихота Ламанчского, тот никогда не станет прежним.
При полном молчании в трапезной некоторое время раздавался громкий треск шаблонов.
— У нас на такие выходки горазды только эльфы, — наконец признал Щавель.
— Реликтовые ленинградцы? — оживился Вагиз Фатыхович. — Давно хочу с ними познакомиться.
— Разве к вам в Орду не забредали эльфы?
— Не добираются, — покачал головой учитель. — Я на Руси двенадцать лет преподаю, дома не был.
— Связь с земляками поддерживаешь? — быстро спросил Лузга.
— Нет, — усмехнулся Вагиз Фатыхович. — К чему? Если я пошёл на Русь работать, значит, должен ассимилироваться. За речкой своя жизнь, а здесь, у нас, своя. Я много где ходил, но эльфов ближе Мурома не встречал.
— Отчего же, — возразил Альберт. — За Муромом есть колония энтузиастов.
— Оппортунистов.
— Ах, да, это не то, — смутился доктор.
— И не колония, а поселение. Губернатор выселяет туда всех несогласных лапти плести. Возможно, эльфы там тоже присутствуют, но меня Аллах миловал от таких встреч. Так что не нашёл я Преждерожденных эльфов.
— Совсем ни одного? — изумился Жёлудь.
Вагиз Фатыхович улыбнулся.
— Менестрелей и артистов театра я, конечно, лицезрел. Но они родились уже после войны и, к сожалению, являются представителями творческой интеллигенции, а мне хотелось бы пообщаться с научно-технической, довоенной закалки.
— Научно-техническая только в Садоводстве и его окрестностях, — Щавель залил трапезу добрым круханом пива.
На полусогнутых приплёлся раб Тавот в расчёте, что ему достанется кус с боярского стола, и налил господину ещё пивка.
Секунду он и басурманин глядели друг на друга — Тавот пронзительным взором, учитель изумлённым.
— Как зовут тебя? — спросил Вагиз Фатыхович.
— Тибурон.
Брови басурманина взлетели к вершине лба.
— Тибурон? ?El tiburon? ?Quien te ha apodado asi? (Акула? Кто вас так назвал?)
Если бы взоры присутствующих имели силу солнечного света, то раб, на котором они собрались в одну точку с неистовой силой, запылал бы ярким огнём. Но Тавот молчал, словно окаменел.
