Все отлично понимали, что враг хитер и коварен, того и жди, учинит какую-нибудь пакость, это уж непременно. И про лазутчиков-парашютистов слыхали, и про шпионов-агентов помнили постоянно. Как тут без контрразведки обойтись? Но что со своими-то лютовать? Вот в бою тебя товарищ грудью прикрыл, на твоих глазах танк немецкий спалил, в рукопашной схватке фашиста достал штыком, да известно к тому же, что семья у него погибла под бомбой в одночасье, трудно тогда поверить, что был он рядом с тобой как изменник и враг народа. А все потому, что произнес у костра неосторожное слово, сказал в кругу своих, не было вроде никого из начальства рядом. А приходит вскоре уполномоченный, неотвратимый как судьба, и уводит с собой беднягу. Какая уж тут любовь к сотрудникам Особого отдела…
Кружилин вторую войну работал, опыта ему не занимать, теперь и сам при этом ведомстве состоял, и спецподписку у него взяли. По наивности он полагал, что теперь как бы свой и, вроде жены Цезаря, вне подозрения. Но как-то сержант Чекин, краснея и запинаясь, сообщил, что один из особистов настоятельно требует от него сообщать обо всех разговорах командира роты с бойцами.
— И чтоб вы об этом не знали, — выдавил из себя Степан. — Ну, про то, что я сообщаю…
— Разумеется, — усмехнулся Кружилин. — И что ты решил?
— Сказал, что подумаю… А мне тот особист строго говорит: «Тут и думать не о чем, ведь ты же комсомолец!»
— И это верно, — задумчиво произнес Кружилин. — Тогда соглашайся, Степа.
— Так это же… — Он хотел произнести слово, которое у них, мальчишек, еще в школе считалось самым позорным, но язык у Чекина не повернулся. — Я никогда им не был…
— И не будешь, — успокоил его командир роты. — Это военная необходимость, дружок. Парень ты грамотный, приметливый, что говорить тому товарищу, сообразишь.
«Значит, одного теперь знаю, — невесело подумал Олег. — А сколько их еще?.. Вот уж не думал, что и в такой роте будут стукачи, чтобы следить за особо проверенным командиром».
В обычной роте, которой он командовал прежде, в той роли, которую определили Чекину, был даже один из командиров взводов. Олег случайно об этом узнал, не показав, разумеется, вида. Он иногда размышлял: почему к нему не обращались с подобными предложениями? И даже не подозревал, что за ним у особистов закрепилась недобрая слава «умника и вольнодумца». И Шашков, конечно, сильно рисковал, взяв Кружилина к себе на службу.
Сейчас он с интересом наблюдал за Кружилиным, который, с трудом скрывая недоумение, взял листок со стихами. Они были переписаны от руки двумя семистишиями аккуратным, писарским почерком.
— «Из крови, пролитой в боях, из краха обращенных в прах, из мук казненных поколений, из душ, крестившихся в крови, из ненавидящей любви возникнет праведная Русь», — прочитал Кружилин, оторвал взгляд от листка, посмотрел на Шашкова, облегченно вздохнул и улыбнулся. — «Я за нее одну молюсь, — читал он следующие строки, — и верю замыслам предвечным: ее куют ударом мечным, она мостится на костях, она светится в ярых битвах, на жгучих строится мощах, в безумных плавится молитвах».
— Хорошие стихи, — проговорил после некоторой паузы Кружилин. — Это написал Максимилиан Волошин.
— Не белогвардеец, часом? — осведомился Шашков, и было по всему видно, как хочется получить ему отрицательный ответ. — Душка ты тут не усматриваешь чужого?
— Ни в коей мере, — возразил Олег. — Известный советский поэт.
Тут он покривил душой, зная, что в известных Волошина официально не числят.
— Не слыхал, — вздохнул Александр Георгиевич. — Но если так говоришь… У меня в отделе только ты один из университета.
— Так я же не закончил его, товарищ комбриг, — протестующе сообщил Кружилин.
— Все равно грамотный, — усмехнулся Александр Георгиевич. — Даже слишком… Ну ладно, шучу. Спасибо тебе, Кружилин. Выручил меня. По поводу задания поговори с моим замом. Горбов уточнит детали. Свободен.
— Есть, — козырнул Кружилин, так и не поняв, зачем понадобилась Шашкову эта литературная консультация. Он так никогда и не узнает, что минуту назад спас жизнь двум молодым людям, которые имели неосторожность без ссылки на автора использовать стихи в письмах друг другу. Насте Ереминой писал военврач Баскаков, который не забыл той памятной встречи в медсанбате 92-й дивизии и продолжал посылать приглянувшейся ему девушке весточки.
Военный цензор счел безымянные стихи идейно сомнительными, если не хуже того, и сообщил уполномоченному Особого отдела. Тот, получив сигнал, завел соответственно дело-формуляр по имевшему место факту. Машина получила первый импульс и грозно, неотвратимо стала надвигаться на двух ни о чем не подозревающих молодых людей. Бездушный, а потому и безжалостный каток раздавил бы их беспощадно. Но сотрудники Шашкова знали о его слабости к поэзии, и на одном из звеньев этой цепи кому- то пришло в голову потрафить начальству, подбросив ему нечто эдакое, возвышенное, что ли. Сигнал выделялся среди стандартных донесений о сомнительном анекдоте, рассказанном в окопах, или несчастном бойце, неосторожно обматерившем в сердцах колхозный строй после прочтения письма с намеками из дома.
А тут стихи… Командир, мол, в сем деле знаток, пусть он и решает. История раскручивалась нешуточная. Чьи стихи, зачем их привел в письме военврач Баскаков, какой в них смысл?.. Особенно «казненные поколения» смущали. Тут и Александр Георгиевич заколебался. С одной стороны, надо на экспертизу посылать, где тут знатоков литературы сыщешь. С другой — на смех могут поднять в инстанции. Шашкову, мол, делать больше нечего. А решение принимать надо. Тут и подвернулся Олег Кружилин… Ему начальник Особого отдела доверял не только по анкете, а еще и нутром чуял предельно своего, ограждал от недобрых поползновений, берег, возможности к тому у Шашкова, конечно, были.
Наложив резолюцию о прекращении «поэтического» дела, Шашков раскрыл папку, где лежали списки командиров, знающих немецкий язык. Списки были составлены согласно циркуляру, полученному сверху и гласившему: ввиду особых обстоятельств, в которых находится 2-я ударная, при тенденции к ухудшению обстановки надо выявить всех знатоков языка противника и установить за ними негласный надзор.
«Так, — сказал себе Александр Георгиевич, прочитав казенную бумагу, — мы еще воюем, а нас уже приговорили…» Ведь что может для полуокруженной армии означать формулировка «ухудшение обстановки»? Только полное окружение. И тогда командир Красной Армии, знающий немецкий язык, оказывался по этой директиве потенциальным изменником, пособником врага.
Список был не так уж велик, германистов в Красной Армии, особенно тех, кто учился у немцев военному делу, давно уже вывели под корень, но кое-кого из новеньких включили сюда. Были здесь корреспонденты из «Отваги», переводчики из штабов, сотрудники разведотдела, кроме самого Рогова. Тот знал английский, и у Шашкова иронично проклюнуло в сознании: не будь Англия в союзе с нами, попал бы его сосед в агенты Интеллидженс Сервис.
Занесли в список и Кружилина, только еще в черновике Александр Георгиевич вычеркнул его фамилию. Так, на всякий случай. Пока Олег у него под рукой, он его в обиду не даст, но ведь и сам Шашков смертен, а списки пойдут наверх, где хрен его знает для какой цели их могут использовать.
Профессионал высокого класса, уцелевший от чисток и «санитарных рубок» в аппарате НКВД, Александр Георгиевич крепко усвоил: самое надежное дело — ни в каких списках не значиться вообще.
И в новом перечне «шибко грамотных и умных» Олег Кружилин уже не состоял.
Шашков вздохнул и занялся планом совместных с партизанскими отрядами действий за линией фронта. Ему переслали для ориентировки копию рапорта командира отряда, состоявшего из студентов и преподавателей института физкультуры имени Лесгафта.
Едва он успел прочитать документ, вошел его новый помощник Ряховский.
— К вам просится начальник связи, — сообщил он.
— Просятся на горшок, парень, — усмехнулся Шашков. — Когда ты в себе военную косточку разовьешь? А еще милицией командовал.
До службы в армии Ряховский возглавлял райотдел под Гродно.
— Зачем мне да и моим костям еще одну мосалыгу, — отшутился тот. Он и вправду худ был до неправдоподобия.
— К вам генерал Афанасьев, товарищ майор государственной безопасности, — теперь уже четко доложил бывший милиционер.
