— Почему именно в это время? — спросил Андрей Иванович, осторожно усаживаясь на табурет, который старик выудил ногой из-под стола.
— Набравшийся ввечеру просыпается рано, — ответствовал Федор Матвеевич. Он встал, достал еще одну кружку и наполнил ее доверху. — Поутру его мучит жажда, желание пропустить глоток становится нестерпимым, но магазины во власти драконовского закона, а ждать нету мочи. И тогда страдалец вспоминает про Федора Матвеевича с его знаменитой «бормотушкой» и без стука — я понимаю его состояние и потому прощаю такое хамство — входит к деду Пахому, так они меня называют между собой, я знаю… Пейте, молодой человек, вы сегодня первый, и еще постучали к тому же.
— Разве я похож на человека, который жаждет опохмелиться, Федор Матвеевич? — улыбнулся Гуков.
— Я не физиономист, молодой человек, но ко мне по утрам приходят только за этим. И потом, «бормотушка» есть зелье особое, ничего общего с опохмеляющими средствами не имеющее, хотя и голову лечит, это точно. Отведайте.
«Придется тебе, Гуков, глотнуть этой отравы, — подумал Андрей Иванович, беря кружку в руку. — Утешимся тем, что пьем «бормотушку» в оперативных целях».
Он сделал добрый глоток и отнял кружку ото рта.
— Еще немного, молодой человек, и тогда можете закурить. Обычно эти два порока — вино и табак — идут друг с другом об руку. Пейте!
Гуков выпил. Жидкость была холодной и на вкус приятной. В ней были какие-то фрукты, солод, хмель и еще нечто. Для пития «бормотушка» казалась вещью вполне приемлемой.
— Вы спросили, молодой человек, похожи ли на того, кто с похмелья, — медленно произнес Федор Матвеевич, вновь наполняя кружку. — Видите ли, я не всматривался в ваше лицо, я редко всматриваюсь в людские лица, знаю, что лицо — занавес, который закрывает то, что делается в душе человеческой. И порой этот занавес черный…
— Интересно, — сказал Гуков.
Он ощутил вдруг, как все окружающее стало неестественно ясным, обострилось зрение, мышцы напряглись, подобрались.
«Бормотушка», — подумал Андрей Иванович, — действует…» Он сделал еще глоток и отставил кружку.
— Отчего же Тимофей Старцев не прибег вчера к этому средству? Оно, по-моему, радикальнее пива.
— Вчера я имел лишь малую толику для себя и отказал ему, о чем искренне сожалею. Я боялся остаться без «очков». Да… И сегодня вы помешали мне вовремя надеть «очки». Поэтому и встретил я вас «слепым».
Гуков внимательно посмотрел старику в глаза и ждал, когда тот прикроет их стеклами очков.
Пахомов вдруг глухо заклохтал, и Андрей Иванович понял, что старик смеется.
— Вы забавный молодой человек, — сказал Федор Матвеевич, — и нравитесь мне, хотя и работаете в милиции.
— Вам не нравятся работники милиции? Почему? — быстро спросил Гуков.
— Нет, отчего же, и там есть всякие. Но я считаю, что люди перенимают к себе в душу то, возле чего они вращаются. Вот я много лет при спасателях состою. Значит, и во мне прижилась способность приходить к людям на помощь, спасать их, так сказать…
— Особенно по утрам, — заметил усмехнувшись Гуков.
— А что вы думаете?! Может быть, именно по утрам я и необходим людям. Итак, приму на душу, с вашего разрешения.
Федор Матвеевич бережно поднял кружку и опрокинул в себя ее содержимое.
— Ух, ты! — сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. — Хороша голубушка! — Пошарил рукой под всякой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пачку сигарет. — Подымлю малость, — сказал дед Пахом, — теперь я до обеда зрячий.
Гуков недоуменно смотрел на старика.
— Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку… Нет-нет, глаза мне служат еще хорошо! Тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза — близорукими становятся сердца человеческие, людские души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, — ведь от чужого горя тоже мутнеет сердце. Усталость от испытаний несправедливостью, от неудачливости… Либо, наоборот, от больших удач. Человеку необходимо чувство меры во всем. Но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бельма на душе. Много веков ищут люди средство от душевной слепоты, только ничего не придумано ими. Только это… — Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотушкой»: — Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь — и до обеда семафор окружающим: «Ясно вижу!» К обеду начинаю слепнуть — еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Федор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней, курве, обнаружить можно. Так и бормочет, бормочет весь день, утешает, потому и зову ее «бормотушкой».
— Да у вас целая философская система, — сказал Гуков.
— Какая там система! — махнул рукою старик. — Хотите, я открою вам смысл жизни?
— Хочу, — улыбнулся Андрей Иванович.
— Смысл жизни в том, что нет в ней никакого смысла, — сказал дед Пахом и победно воззрился на собеседника.
— Сильно сказано, Федор Матвеевич, хотя и спорно, — заметил Гуков. — Но в «бормотушке» вашей есть нечто… Рецепт-то, поди, секретный?
— Какие там секреты! — отмахнулся Федор Матвеевич. — Сахар, дрожжи, натуральный хмель, грушевый отвар да чернослив. Ну и изюмчик идет в присадку, опять же сроки выдержки и сочетание того и другого, опыт, конечно, и кое-какие хитрости еще. Тут в округе пытались изготовить зелье… Похожее получилось, а до кондиции не дошло, всеми признано.
— Дело мастера боится, — сказал Гуков. — Только вот что странно. Судя по всему, ваш напиток неплохо поправляет голову. И если бы Тимофей Старцев принял вчера «бормотушки», то…
— Был бы жив. Но кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — ответил сторож. — Видимо, так Тимке на роду было написано. А ведь не пожадничай я, посидел бы он со мною здесь, вот как вы сейчас, глядишь, и цел оказался бы паренек.
— Какие у вас с ним были отношения? Разговоров теоретических с Тимофеем не вели?
— Куда ему! Он мышцами был силен, покойник. А отношения были нормальные. Правда, порой говорил ему про женский вопрос… Не люблю в мужиках этой кобелистости. Говорил Тимофею, что добром он не кончит, только Тимофей смеялся… Отвечал мне: мол, это ты, дед, оттого говоришь, потому как сам не можешь любить.
— Вы, Федор Матвеевич, раньше на флоте служили? — спросил Гуков.
— Выло дело, — уклончиво ответил Пахомов и, потянувшись через стол, засунул окурок в овальную консервную баночку из-под марокканских сардин. Он вдруг подозрительно глянул на Гукова: — А вы сюда как, по доброй воле или при исполнении?
Андрей Иванович рассмеялся:
— По доброй, по доброй, Федор Матвеевич. Пришел с озером познакомиться, с пляжем, с вашей станцией, ну и с вами тоже. Я недавно сюда перевелся, надо осмотреться, людей узнать. Сегодня ведь воскресенье. Вот и искупаюсь заодно.
— Это точно, — сказал дед Пахом. — Надо, конечно. А вы и впрямь приезжий, я вас до вчерашнего дня ни разу не встречал. А если купаться, то пошли на воздух. Чего тут сидеть, в берлоге стариковской.
Они стояли у входа в сторожку. Дед Пахом курил, Гуков с интересом, он его не скрывал, оглядывался вокруг.
— Присматриваетесь! — утвердительным тоном произнес старик.— И правильно. Вам надо.
— Надо, Федор Матвеевич, — согласился Гуков.
В воротах станции показались двое. В мужчине Андрей Иванович узнал начальника спасательной станции, Льва Григорьевича.
