севере, бывало такое, о чем не хотелось вспоминать. Стефа старалась взять от жизни все, на чем можно забыться. Она была сильная, гибкая, она хотела выплыть из водоворота. С севера пригнали в Темники. Она — староста этапа. Она защищает вагон от конвоя, смехом и дерзкой шуткой добиваясь для всех воды, дровишек для отопления телятника. Ею восхищаются. Что же, это тоже отрада. Стефе нравится восхищение. Нравится роль кудрявого паренька. Как далеко уведет ее она? Вряд ли она слышала о лесбийской любви, но голос пола учит. И все больше кругом слез, записочек, улыбок, ссор за дружбу со Стефой.
— Стефа, Стефа, який гарный хлопчик. Даже 12 часов напряженной работы и недоедание не в силах заглушить голос пола, а горечь оторванности и одиночества просит какого-то утешения и ласки.
Мы пятый месяц на 6-м лаготделении. Все стало привычно. Идет зима. В совершенной темноте бьют подъем. Еще до подъема ночная дневальная будит меня и дневальных. Они отправляются за кипятком, в прожарку за валенками и ватными брюками, сданными в сушку. Я навожу порядок в раздевалке. Сваливают груду вещей из прожарки. Девчатки, как ударит подъем, бегут разбирать. Волнение: просохли или нет?
— Где мои, где?
Староста здесь должна наводить порядок.
— Спокойно, спокойно, девчата! Все успеете! К нам перевели из соседнего барака новую ночную дневальную. Она стоит, поджимая губы:
— Очень вы их набаловали, это не у мамы на печке! Требования какие — обязательно просуши, подай!
— Пойдить, пани, за зону в мокром, опробуйте! — сердито говорит какая-то, выбегая из барака.
— Я ту работу выполняю, которая мне поручена, — отвечает новая дневальная и ворчит:— Терпеть не могу этих западничек! Настоящий антисоветский элемент: националистки буржуазного толка.
Э-ге, думаю я, пожалуй, ее к нам поставили недаром... Посмотрим!
Смотреть пришлось недолго. Дня через три меня после утреннего развода вызвали:
— К начальнику режима!
— Староста! — гаркнул он. — Где у вас люди?
— Ушли на работу.
— Так ли?
— В бараке, гражданин начальник, двое освобожденных по болезни и дневальные.
— А в карцере? Где у вас Ягодкина?
— Нет ее в бараке.
— А ночь где была?
— Когда мы с ночной дневальной обходили вечером барак, были все на своих местах.
— Во льдах была Ягодкина, а не на месте! В мужской зоне поймали! За 4 месяца от вас ни одного рапорта не поступило. Спрашивал, отвечаете: в бараке все благополучно. Мне известно, что творится в бараке: летом женихи с мужской зоны приходили, теперь невеста туда пошла. К черту такую старосту! С работы снимаю, три дня карцера.
Я могла возразить, что за ночь староста не отвечает, но он и сам это знал. Дело было не в этом, а в том, что не было ни одного донесения ему из барака. Что же, видимо, именно этого ждут от старосты. Молчу.
— Можете идти в барак.
Ночная дневальная ждала меня, не пряча возбужденной улыбки: что скажу? Но я молча прошла к своим нарам. Позвала:
— Пани Бут! — Сказала тихо: — Сейчас за мной придут, возьмут в карцер. Скажите девчатам, чтобы были осторожнее, не болтали лишнего при новой дневальной — стучит! И, видимо, встанет на мое место.
Пани Бут испуганно перекрестилась.
— Тише, вон надзиратель за мной. Надзиратель вошел и крикнул:
— Гаген-Торн! А ну давай, пойдем! Бушлат не надевай!
Карцер — подслеповатый бревенчатый сруб в конце зоны. Вроде деревенской бани. Только чрево бани занято печью, а в карцере печи нет. Отепляется дыханием сидящих. Когда меня ввели, сидели шестеро. На нарах смутно различались фигуры с поджатыми ногами.
— А-а! — лихо закричали девушки. — Еще одна, теплее спать будет.
— Привет! Из каких бараков, девчата?
— Со швейного, за невыполнение нормы. Да мы уж завтра выходим.
— Здравствуйте, пани староста! Где я, там и вы, — нахально сказал голос Ягодкиной. Но на нее цыкнули:
— Тебе за дело, а ей за что? На сколько вас?
— На три дня.
— Сегодня тепло спать будем, нам и бушлаты оставили, а завтра, если новых не приведут, померзнете...
Сидим день во тьме. Загремел засов, с фонарем вошла поверка, пересчитали и снова закрыли.
После поверки мы расстелили на нарах два бушлата и улеглись, впритык. Лежать можно только на боку, переворачиваться по команде.
Радовались:
— Ишь, как греем друг дружку! Тепло! На покрышку еще два бушлата и телогрейки.
Смеялись: когда только пять было, мерзли, а сейчас хорошо.
— Рассказывайте кто-нибудь роман, пока не заснем.
На другой день швейниц выпустили, мы остались вдвоем с Ягодкиной. Одну телогрейку подстелили, другой укрылись, плотно прижавшись друг к другу. Телогреек хватило до пояса, ниже согревали голые нары живым теплом. Так лежали две ночи и день между ними. Старались впасть в полусон.
На третьи сутки, когда внесли хлеб и кипяток, у меня сон уже переходил в бред.
— Паразиты! — крикнул голос Ягодкиной. — Умрет тут! Несите в больницу.
В дверях потоптались, ушли... Опять щелкнула дверь.
Охватил свежий воздух.
— Выходи!
— Говорю, давайте носилки, — крикнул кто-то.
Меня потащили к носилкам.
— Прикрыть бы чем, ведь в одном платье. Еще один бушлат лег на меня. Глаза не открывались. Носилки мерно покачивались. Гукали шаги по застывшей земле.
— Снег пошел, теплее стало. Не замерзнем, легче нести раздевшись. Они шли почти бегом. Падали на лицо снежинки. Внесли прямо в палату.
— Подождите, надо обмыть, — сказала пани Марта, полячка из Варшавы, работавшая медсестрой, — в карцере грязь.
— Где же мыть, не в баню же нести? Руки вымойте, да смените белье.
Носилки поставили.
— Трошки подняться можете, пани староста?
Я узнала, с трудом открыв глаза, — это девчата из моего барака несли.
— Обопритесь на плечи нам.
Стиснув зубы, чтобы не стонать, ухватилась руками, переползла на койку. В пояснице — как нож. Осторожно снимали одежду. Пани Марта стояла с больничной рубахой. Надевали ее. Со стоном валюсь на подушку.
Пани Марта наклоняется. На худом лице большие темные глаза, в них тоска и страдание. За меня? За себя? За всех. Она оправляет одеяло.
— У нее в бараке своя подушка, пуховая, мы принесем.
— Не разрешают свою, — робко говорит пани Марта.
— Под головой оставим больничную, свою под спину, там Слоев не увидит.
