— Ларусь, ты что-нибудь поняла?
— Ты же знаешь я в геометрии ни бум-бум.
— Давай мы прорешаем все задачи, которые запустили?
— Где?
— Да где угодно. Хотя бы у меня.
— У тебя нельзя. Мать не пустит. Она ни за что не поверит, что мы не шляемся, а математику делаем.
— Тогда к тебе?
— Ко мне нельзя. У меня отец уже месяц в запое.
— Как это?
— Сама, что ли, не знаешь: приползет домой на карачках, плюхнется на сундук и воет.
— Как воет?
— У-у-у-у. Плачет, сопли размазывает. Хоть бы работать куда устроился. Так нет же: идти сторожем или гардеробщиком ему гонор не позволяет, а на другую работу — у него язва.
Ну вот, второй пункт моего «Торжественного обещания» разбился, как любовная лодка — о быт.
— Ты сразу домой? А если Пшеничный гулять позовет?
— Скажу ему: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».
— Кому это «другому»?
— «Торжественному обещанию».
— Треплешься? Его в третьем классе пионеры давали.
— Правильно. А теперь настало время выполнять.
— Треплешься.
Да— а, черта с два его выполнишь! Если у тебя отец сидит на сундуке и воет: у-у-у-у… Какие уж тут мировые стандарты!
— Боярков, ты? Напугал! Откуда ты взялся?
— Я у тебя в парадном был.
— Зачем?
— Лестницу твою видел… Я теперь на Русском Дизеле вкалываю и учусь в ШРМ.
— Где?
— В школе рабочей молодежи
Господи, разговариваю как идиотка. От него, что ли, заразилась?
— Трудно работать?
— Не-а, хорошо зарабатываю, мамаше помогаю.
— Когда это ты успел заработать, еще только ноябрь?
— Я ж с июня…
— А-а-а…
— Я еще на Русском Дизеле в клуб записался. Учусь играть на баяне. Там всех бесплатно принимают.
Что он будто отчитывается передо мной? Играешь на гармошке — прекрасно, учишься в вечерней школе — замечательно. Я-то тут при чем? Можно подумать, что я виновата, что он отсеялся из нашего класса.
— Ну, пока, Боярков. Мне велели прийти сегодня пораньше убрать квартиру.
— Пока…
Провожает меня своими бесцветными глазами-присосками. Ну что он, в самом деле! Не могу же я всех отсеявшихся впихнуть в свое «Торжественное обещание», оно же лопнет по швам!
Ой, накаркала! Что, что там еще в маминой записке? Ага: «… живешь, будто к тебе сто слуг приставлено (это в том смысле, что квартиру не убираю), и стыдно не навещать больную бабушку». Мама права: вроде я и видела, что под завалами мебели пыль скопилась, но как-то руки не доходили. Ладно, придется бабушку с комнатой внести в «Торжественное обещание»: сейчас в темпе вымою полы, потом на Кировский к бабушке.
А алгебра с геометрией как же? Ничего, в дороге позанимаюсь. Ну-ка, швабра, тряпка, ведро, что еще? Ах да, кастрюлю с водой на газ.
Ну и пылища! Прямо шуба на тряпке вырастает. На шкафы не полезу. Там, авось, мама не заметит.
— Слышь, красавица, тебе звонють.
— Мне?
— Кому ж еще. Это вам с батькой все телефоны пооборвали.
— Елена Яковлевна, у нас всего один телефон. И скажите, пожалуйста, что меня дома нет.
— Будет ломаться-то, бери трубку. Долго мне ждать?
— Мне правда к бабушке нужно.
— Обойдется твоя бабка, а то так и просидишь всю жизнь в поломойках.
— Спасибо, что трубку повесили.
— Чо, «спасибо»? Хоть бы у матери своей поучилась: на нее посмотришь — всегда одета, причесана, сразу видать, что из благородных. А ты что?
— А я из пролетариата.
— Вот и видно, что культуры никакой.
Ого! Пятый час! Сколько времени потеряла. Отдраивание пола переносится на завтра. Сейчас только-только переодеться, схватить алгебру и бежать.
А, черт! Алекся-косоглаз на лестнице!
— Чо загордилась? Здороваться надо.
— И тебе Алекся культуру подавай? Пусти, мне некогда.
— Не пущу. Куда несешься?
— На Кировский.
— Врешь.
— Значит на Карповку.
— Врешь.
— Я-то не вру, а вот ты торчишь тут целыми днями, скоро в сфагнум превратишься.
— В ЧИ-ВО-О?
— Сфагнум — мох такой! Пусти! Слышишь, дверь в парадном хлопнула!
— Ну, попадешься ты мне, я тебе такой мох покажу!!!
Трус! Трус и дурак! Из-за этой косоглазины трамвай упустила. Теперь жди полчаса. Ладно, не нарушать же из-за Алекси «Обещание», придется здесь на остановке зубрить формулы сокращенного умножения, а в трамвае уже задачи порешаю.
— Девочка, «двадцатка» до Невского идет?
— Не знаю.
— Что ж ты, здесь живешь и не знаешь?
— «Двойка» идет.
— Так бы сразу и сказала.
— Я же занимаюсь.
— «Занимаешься», а культуры никакой.
Господи! Что они все пристали со своей культурой?! Что я им сделала? Трамвай! И, кажется, не забитый, можно будет хоть сидя пописать.
Дзинь— зинь-динь, хорошая лошадка трамвай, за три примера и одну задачу до бабушкиного дома домчала.
Дзи— инь! Как же бабушка мне откроет, если она больная лежит? Дзи-инь!
— Чего звонишься?! Не слышим, что ли?! Ноги-то суше вытирай! Совсем совести у тебя нет: бросила бабку на Анюту и носа не кажет.
