— Без Николая Михайловича школа просто рухнула. Одни стены, разгораживающие коридор на стойла. Теперь нас с метками на ушах начнут перегонять из стойла в стойло.
— А повеселее ты ничего придумать не можешь?
— Повеселее? Пожалуйста. Разрешите представиться: мы — первый в стране выпуск после одиннадцатилетки. Наше образование поднято на космический уровень! По окончании школы каждая Лаша поступит в университет и так двинет научный прогресс, что затрещат мировые стандарты. Америка разинет рот и ближайшие двадцать лет будет догонять нас как паровоз ракету.
— Не знаю, где там от Лаши затрещит, но поступать в институт всем, кто перешел в вечернюю школу, будет в два раза легче, чем нам. У них практически не будет конкуренции.
— Вот видишь, ты сама думаешь о грустном.
— Наверно, из-за дождя. Какой сентябрь отвратительный.
Кап — на нос, кап — на щеку, кап — прямо по макушке, неужели это из-за Пшеничного так муторно? Раньше сентябри для меня были самые счастливые, а этот — прямо, как промозглая зима. Сейчас приду домой: пусто, холодно, ничего делать не хочется.
— Ой! Мам, ты дома? Одна разбираешь протоколы? Без меня?
— Да, я сегодня осталась дома поработать. Мне нужно с тобой поговорить.
Неужели я что-нибудь натворила? Мама таким тоном со мной говорит только, когда я провинюсь. Вроде, в последнее время ничего такого не было?
— Давай я помогу с протоколами.
— Чуть позже. Садись рядышком на диван.
— Ничего, я здесь постою, а то я с улицы, холодная.
— Ты теперь совсем взрослая, и мне нужно с тобой посоветоваться. Как ты смотришь на то, что мы с Анатолием Петровичем поженимся?
Нет! Не надо со мной советоваться! Я еще не взрослая! Советоваться можно только с тем, от кого что-нибудь зависит. Кто может помочь. А мне и с собой-то не справиться.
— Конечно… если тебе так лучше.
— Видишь ли, в моем возрасте и при моем положении партию составить очень трудно, а Анатолий Петрович — человек, интересный, художник…
— Конечно, конечно…
Какое же это советование? Разве мама спрашивает про нашу с ней жизнь? Она спрашивает про свою отдельную жизнь. Я в ее жизни ничего не понимаю.
— Я рада, что ты так хорошо приняла это известие. Не то, что твоя бабушка. Ты себе представить не можешь, что она устроила. Стала закатывать истерики, взбудоражила всех соседей, угрожала, что повесится! В конце концов, написала письмо мне на работу. Представляешь, это родная мать называется! Хорошо еще, секретарь парторганизации — мой хороший знакомый, не дал письму никакого ходу. А то совершенно неизвестно, как все могло обернуться.
Значит, это правда, что мама уедет к Анатолию Петровичу. Как же она там справится? Одну студию пока убираешь, полдня пройдет, а еще квартира, еда, посуда. Котлетами из кулинарии ведь его кормить не будешь. Он не привык.
— А как же диссертация?
— На первых порах будет трудно.
— Я могу приезжать помогать.
— Конечно, конечно, только разумнее, если ты останешься жить в этой квартире. Потому что, если ты переедешь к нам, сюда моментально вселится твой отец.
— Он сюда больше не приедет.
— И моя жизнь еще неизвестно, как сложится. Вполне возможно, что эта комната мне опять понадобится. Да и о тебе нужно подумать, ты уже большая, выйдешь замуж, тебе тоже понадобится жилплощадь
— Но ты же будешь иногда сюда приезжать?
— Ну, разумеется! Ты же моя дочь. Кровные узы — самые сильные. Деньги на твое содержание я буду давать каждый месяц бабушке. Или два раза в месяц, как тебе удобнее?
— Все равно.
— Или, если захочешь, пусть бабушка с тобой поживет.
— Попробую сначала одна.
— Вот и прекрасно. Я в твоем возрасте приехала из глухой провинции в Ленинград, поступила в институт и тоже жила абсолютно самостоятельно.
Мама — сильная, волевая, а я — нет.
Ладно. Стыдно распускаться. Ася с пятого класса живет одна, Ларуська давно замужем и укатила на север, а я все держусь за мамину юбку.
Жутко представить, как я каждый вечер буду сидеть одна. Не будет сил ни уроки делать, ни убирать, ни готовить. Останется только лежать целый день, свернувшись на холодном диване.
Но— но не распускаться! Сожмешь волю в кулак и встанешь!
И в школе придется изворачиваться, чтоб не догадались, что у меня уже двух родителей нет.
Ладно. Не впервой прорехи семейной жизни тряпьем прикрывать.
А как проскальзывать между Ксенией и Еленой Яковлевной, чтобы не лезли с вопросами?
Превратишься в тень, станешь человеком-невидимкой.
Нет. Не могу. Уже сейчас меня начинает обволакивать серая пыль. Сначала ноги, руки. Потом всю запеленает толстым слоем. Потом совсем погребет, как под пеплом Везувия…
И когда через тысячу лет меня раскопают археологи, никто не будет знать, что я умерла от одиночества.
— Бабушка, звонят! Пойди, открой!
— Опять лакей полную корзину принесет. И куда только все ложить будем?
— Бабушка, это не лакей, это посыльный называется. И в студии сколько угодно места. Можно пока на стулья доски положить.
— Черт с ним, как он называется! Денег жалко! Столько денег на лакеев угробили, а кормить людей нечем!
— Как же нечем, смотри сколько деликатесов.
— Декальтесами твоими сыт не будешь. Декальтесы в одну минуту слизнут, а в желудке опять пусто.
— Бабушка, ты не понимаешь, это специальный такой прием — а ла фуршет. Люди не есть придут, а поздравить.
— Чего выдумываешь-то, кто это без стульев поздравляет?
— Гости будут стоя пить вино, есть бутерброды, разговаривать.
— Ну-ка, постой весь вечер на ногах, да еще на больных! Срам! На всю свадьбу шесть стульев! Своих нет — так у соседей бы одолжили.
— Но ведь за границей все так делают.
— За границей, у них, может, ноги другие. А наши постоят-постоят, поудивляются на дурость хозяев, а потом начнут таскать стулья от соседей.
— Бабушка, это же будут интеллигентные люди, им не надо рассиживаться наедаться.
— Небось, вашим «интеллигентным» кур да уток жареных подать, так они их в унитаз не спустят!
— При чем тут унитаз? Если ты мне не поможешь, я до вечера не успею столько бутербродов наделать.
— Не буду я этих уродов лепить. Отродясь такого не видала!
— Почему уроды? Смотри, как красиво: полоска икры черная, полоска красная, полоска кеты розовая, полоска масла желтая. Что значит художник!
