ахнет: комната вся чистая, светится. Как озеро в солнечную погоду.
— Она даже не заметит. Придет, накрасится, дневник проверит, деньги оставит и на спектакль побежит.
— Зато тебе перестанут страшные сны сниться.
Долой косматую пыль! Долой холод из темных углов! Даешь белый светящийся пол!
Бросаемся на кухню греть воду. Тря-пка, щет-ка, шваб-ра — вперед! Ну и кухня! Сколько же здесь жильцов? Как у нас на Лиговке?
Из коридора выплывает толстая женщина в цветастом халате и кричит, что мы топаем, как лошади, и расплескали воду около раковины.
— Ведьма жирная! Так и просится, чтоб на нее ведро вылили!
Ася с треском захлопывает дверь.
Как она не боится взрослую соседку? Может быть, она все-таки сама взрослая, и только притворяется девочкой?
— Ну, где тут твое Чудище прячется? Сейчас мы ему покажем!
Ася обмакивает тряпку в ведро и шмяк ее на пол. Она драит щеткой, я — шваброй, потом я — щеткой, она — шваброй. Драили-драили — оглянулись, а сзади все еще море невымытого. Моем внаклонку, моем на корточках, моем на коленях. Оглянулись — а сзади океан невымытого.
— Ася, давай за шкафами считать другой комнатой.
— Ага, столовой. А у двери — прихожей. Их отмоем в следующий раз.
Сдались. Не справились. Что теперь Асина мама скажет? Горе-уборщицы, даже пол отскоблить не сумели.
— Ася, твоя мама сегодня придет?
— Угу.
— Может, неудобно, что я здесь у вас торчу?
— Не выдумывай.
Вот теперь перед зеркалом сидит настоящая хозяйка сокровищ. Сразу видно, как комната присмирела, перестала страшить. Можно больше с ней не воевать, а сидеть пай-девочками на скамеечке для ног и глазеть, как Асина мама гримируется. Вот она берет одну помаду, пробует ее на губах, откладывает, открывает другую, обрисовывает рот. Подводит по кромочке коричневым карандашом глаза, промокает салфеткой. Маленькой щеточкой красит ресницы. В старое мутное зеркало, в котором мы с Асей выглядим принцессами, она не смотрит. У нее для грима увеличительное зеркало, в котором мы — страшные, как лягушки.
— У тебя мама красивая?
Как Асина мама может задать такой вопрос? Я про это никогда не думала. Когда к нам приходят гости, они говорят, что мама обаятельная. Но ведь это так принято — говорить хозяйке комплименты. На всякий случай киваю.
— Красивее меня?
Да. Но я не смею этого произнести. У Асиной мамы под глазами большие темные мешки, кожа блестит от крема, из-за грима все лицо похоже на маску. Наверно, она уже немолодая.
— Твоя мама молодец, делает себе карьеру и до старости человеком останется, а я состарюсь — меня вышвырнут, как собаку.
Откуда? Из театра? Или из того дома, где живет ее муж? Зачем она так хвалит мою маму, что получается, что она осуждает ее?
— Сколько твоей маме лет? 38? И мне 38.
Асина мама пудрится. Щелкает сумочкой. Достает кошелек пересчитывает деньги. Она ведет нас в столовую около Финляндского вокзала обедать.
В столовой полно народу. Асина мама становится в кассу в очередь, а мы идем занимать место… Пахнет подгорелым мясом. Ася швыряет на стол ложки и вилки так, что одна падает на пол. Я поднимаю вилку, хочу вытереть ее бумажной салфеткой.
— Не трогай. Я другую принесу. И нечего смотреть на меня такими глазами. Думаешь, она тебе правду сказала? Как бы не так. Ей уже сорок пять стукнуло. А она: «тридцать восемь».
— Ну и что?
— А то, что надоело, что она без конца врет.
Асина мама растерянно пробирается с подносом сквозь столовый чад. Поднос тяжелый, сумочка неловко упирается в живот. Она озирается, ищет наш столик. Ася даже не встает позвать ее.
— Давайте я помогу донести поднос.
— Нет, нет, ты уронишь. Сними только тарелку с хлебом.
Асина мама, расплескав суп, ставит поднос на стол.
— Ты — хорошая девочка, добрая. А вот Ася со мной не разговаривает, злится. Скажи, что мне делать?
Зачем она так со мной говорит, будто я тоже взрослая и могу ей чем-то помочь? Я даже Асе ничем не могу помочь, она в сто раз старше и умнее меня.
Возвращаюсь домой вдоль заклеенного афишами забора «Русского дизеля». На улице уже темно. Нужно стараться не смотреть в узкие переулки Там обязательно кто-то стоит в грязном пиджаке и что-то делает руками. Мчусь через садик. Прорываюсь сквозь черноту подъезда, секунду прислушиваюсь к шорохам за дверью и жму, как сумасшедшая, на кнопку звонка. Открывает Ксения.
— Звонится как на пожар! Не терпится ей! Кто-то ей тут слуги! Прямо так и бросились открывать.
Ксения теперь на пенсии и сидит дома. Только это уже не та Ксения. Куда-то делся ее синий пиджак с ватными плечами, волосы завились шестимесячным бараном. Тонкие синеватые губы расползлись в жирных помидорных червяков. Всю осень она ездила в какую-то свою деревню и привозила огромные корзины сыроежек. Приедет из деревни. Встанет посередине кухни и раскачивается, забыв, что у нее на руке тяжеленная корзина.
Ленка подмигивает мне и показывает на Ксенины мокрые резиновые сапоги, из которых торчат тощие ноги.
— Куда ей столько сыроежек? И вообще, чего она столько запасает: целая кладовка капусты, картошки. Рыбин каких-то соленых натаскала? Вони-ища!
— Может, решила, что будет война и к блокаде готовится?
Оказалось сыроежки не к войне, а к замужеству. Однажды она уехала в эту свою деревню и привезла себе оттуда деревенского мужа.
Кухонные чаепития Елены Яковлевны и Ксении тут же кончились. Елена Яковлевна шипела над плитой вместе со своими котлетами:
— Идиотничество какое! Привести мужика на тридцать лет моложе себя. Да на что он ей нужен? Откармливать борова да грязные подштанники стирать? Хоть бы людей постыдилась. Тьфу, рехнулась старуха!
А Ксения грохала дверьми и таскала из кухни в комнату кастрюли щей и миски картошки с грибами.
— Расписались, значит, имею право! И никто мне не указ. Сама старуха!
Вот, значит, как выглядят деревенские люди. Надо же, ведь он совсем не подходит для нашей квартиры. Не то чтобы он был огромным — Ксения ведь как-то втеснила его как-то в свою комнатку. И одет вроде бы нормально — Ксения купила ему коричневый костюм и ботинки вместо сапог… Правда, подстрижен по-деревенски: сзади наголо, а спереди — челка, но не в челке дело. Просто ему здесь некуда деться. Вот он и сидит у распахнутой Ксениной двери на табуретке, как собака у крыльца, и вздыхает. Поест картошки с грибами, ляжет прямо в ботинках на Ксенины кружевные накидки и опять вздыхает.
— Лен, как ты думаешь, он спит вместе с Ксенией? Ну что ты хихикаешь? Я же не про глупости. Я имею в виду, неужели он не боится заразиться от нее? Она же кашляет, будто вся прогнила, и кожа с рук слезает малиновыми клочьями.
