чаще это делалось на моем уровне. Последнее слово оставалось, естественно, за министром или президентом.
Если предстояли переговоры с кем либо из министров иностранных дел или других высокопоставленных гостей, то готовили соответствующие памятки, проекты совместных заявлений, сообщений для печати и т.д. Поскольку М.С.Горбачеву и Э.А.Шеварднадзе затрагивать кувейтский кризис с визитерами приходилось все чаще, то скоро все базовые элементы как нашей позиции, так и обстановки вокруг кризиса оказались у них, как говорится, на кончиках пальцев. Это сильно облегчало наше положение, поскольку уже не требовалось готовить каждый раз объемистые материалы от «а» до «я». Достаточно было выделять лишь появившиеся новые моменты или интересные обстоятельства, указать на специфику политики конкретного государства, сообщить сведения о тех, с кем предстоит вести переговоры.
Хорошее рабочее взаимодействие с аппаратом президента СССР (в данном случае теми, через кого проходили бумаги по кувейтскому кризису, а это были А.Черняев и В.Гусенков) помогало быстрому решению вопросов. В своих мемуарах А.С.Черняев упоминает, что находился со мной в повседневном контакте. Это чаще всего так и было. Особенно на заключительной стадии кризиса, когда особенно возросло значение быстрого взаимообмена информацией о происходящем, но бывали и сбои, когда Кремль по каким-то причинам действовал сам по себе, ставя МИД об этом в известность постфактум, либо вовсе не информируя.
С Э.А.Шеварднадзе мне работалось легко. Если он доверял, то предпочитал не стеснять свободу действий подчиненных, а, напротив, хотел, чтобы его заместители самостоятельно и быстро решали вопросы в пределах своей компетенции, но и не забывали по наиболее существенным своевременно ставить его в известность, а принципиальные вещи – согласовывать. Не будучи по своей природе ни мелочным, ни придирчивым и не дергая по пустякам, он был вместе с тем весьма требовательным руководителем во всем, что касалось точности и достоверности, учета всех обстоятельств и оперативности при подготовке документов и своевременного и инициативного упреждения событий и реагирования на них. Мне казалось, что у него самого шел непрерывный активный мыслительный процесс поиска различных вариантов действий и решений. В те полгода кувейтского кризиса, когда МИД возглавлялся Э.А.Шеварднадзе, редкий день обходился без встречи с ним или его звонка, или даже нескольких телефонных разговоров, когда он высказывал те или иные соображения, связанные с кризисом (а разных аспектов у кризиса было много, так что в темах недостатка не было). Эдуард Амвросиевич, как правило, не придавал своей мысли форму указания; чаще интересовался мнением, причем к аргументам был восприимчив и не раздражался, если ему приходилось выслушивать в ответ сомнения или даже несогласие, но если мысль встречала поддержку, то можно было услышать и упрек: ну что же вы сами мне это до сих пор не предложили?! Так он стимулировал работу своих сотрудников.
Шеварднадзе, как правило, не проводил многолюдных и долгих совещаний. Они бы и не соответствовали его деловому стилю и крайне напряженному графику работы. Предпочтение отдавалось коротким обсуждениям совершенно конкретных вопросов, на которые приглашались те, кто владел материалом, мог дать толковый совет или кому предстояло выполнять то или иное поручение, Эдуард Амвросиевич избегал, насколько это возможно, спонтанных решений и как думающий человек не был чужд колебаний, когда предстояло определять позицию по особо важному вопросу. Взвешивая «за» и «против», прикидывая разные варианты, он размышлял сам и привлекал к этому процессу сотрудников аппарата. Советовался и на стороне. При всем этом у него был свой взгляд на вещи, определявшийся его убеждениями и принципами, и способность действовать решительно, твердо и быстро.
Неоднократно тема кувейтского кризиса фигурировала на так называемых «понедельничных» совещаниях – своего рода планерках, которые министр проводил раз в неделю с участием своих заместителей, помощников министра С.П.Тарасенко и Т.Г.Степанова и руководителя своего секретариата И.С.Иванова. На них обсуждались как текущие, так и перспективные вопросы, ход подготовки к визитам и переговорам, решались организационные дела. Обстановка на этих совещаниях была демократичная. Каждый мог выдвинуть на коллективное обсуждение любой волновавший его вопрос.
В мемуарах Бейкера я с удивлением прочел о том, что Шеварднадзе «месяцами сражался» с арабистами своего министерства и даже «находился под их неимоверным давлением».14 Вот уж чушь несусветная! Во- первых, такого не могло быть просто в силу непререкаемых властных полномочий министра (времена были хоть перестроечные, но советские, а МИД всегда отличала высочайшая исполнительская дисциплина; да и натура у Шеварднадзе была не та, чтобы сносить давление с чьей бы то ни было стороны). Во-вторых, Эдуард Амвросиевич пользовался и как политик, и как руководитель, и как человек большим авторитетом у сотрудников МИД СССР, и наши арабисты не были здесь исключением. И в-третьих, между Шеварднадзе, мною как его заместителем, отвечавшим за арабское направление, и сотрудниками Управления стран Ближнего Востока и Северной Африки МИДа, где трудились арабисты, не было расхождений в том, какая у Советского Союза должна быть политика по отношению к кувейтскому кризису и Багдаду как его виновнику. Так что сражаться министру в подведомственном ему учреждении было и не с кем и не за чем. У Шеварднадзе были оппоненты в Москве, но не в МИДе.
Бейкер гуртом зачисляет мидовских арабистов в ряды «консерваторов», называет их то «патронами» Саддама Хусейна, то его «апологетами», то его «друзьями», то теми, кто «симпатизирует» иракскому президенту.15 В действительности мидовские арабисты не были ни первыми, ни вторыми, ни третьими. Напротив, у мидовцев было весьма критическое отношение и к самому Саддаму Хусейну, и к его режиму (уж я-то это знаю), но при этом ни Шеварднадзе, ни его сотрудники никогда не ставили знак равенства между Ираком как страной и Саддамом Хусейном, между иракским народом и стоящим над ним режимом, который – и мы это хорошо знали – запятнал себя многими неблаговидными делами. МИД СССР при этом не мог не учитывать и не отстаивать национальные интересы своей страны на Ближнем и Среднем Востоке. А поскольку они не были никогда тождественны интересам США в этом регионе, то была и разница в подходах Советского Союза и Соединенных Штатов к тем или иным аспектам кувейтского кризиса, особенно к путям его преодоления. Москва вела свою линию, которая не устраивала Вашингтон в той мере, как это ему хотелось. Самостоятельность Москвы в ближневосточных делах, необходимость для Вашингтона с этим считаться, искать взаимоприемлемые решения – вот что вызывало головную боль у госсекретаря США. Отсюда, надо полагать и выплеснутое госсекретарем раздражение по поводу мидовских арабистов. Думаю, им «досталось» еще и потому, что Бейкер без всяких к тому оснований отнес к их числу Е.М.Примакова, назвав его в своих мемуарах «ведущим мидовским арабистом».16 У госсекретаря свои счеты с Евгением Максимовичем, которые он сводит задним числом на страницах своей книги, но это уже совсем другая история. А пока Э.А.Шеварднадзе не ушел в отставку с поста министра, Е.М.Примаков прямого отношения к МИДу не имел и, если влиял на политику Кремля в кувейтском кризисе (а это было), то только благодаря своим отношениям с М.С.Горбачевым, а не через МИД. Последнее не значит, что Евгений Максимович не поддерживал личных отношений с отдельными мидовскими работниками, но на служебных делах это не сказывалось.
Насколько я могу судить, на начальной стадии кувейтского кризиса у Шеварднадзе не возникало проблем с Горбачевым по поводу того, как вести дела. У А.С.Черняева в дневнике под датой 21 августа есть такие строки: «У меня были опасения, что М.С. поостережется круто осудить Хусейна, но я, к счастью, ошибся. К тому же Шеварднадзе действовал строго в духе нового мышления. Правда, все, начиная с согласия на встречу с Бейкером в Москве и на совместное заявление с ним, согласовывал с Горбачевым по телефону».17
Сам Горбачев, в отличие от большинства мировых лидеров, долго держал паузу. Публично он впервые высказался лишь спустя две недели после агрессии, но вполне определенно. Вот фрагмент из его выступления в Одесском военном округе 17 августа: «По существу у нас, как и у большинства государств, собственно, и не было выбора. Применение силы для перекройки государственных границ, да еще с целью аннексии суверенной страны чревато цепной реакцией, опасной для всего мирового сообщества. Для нас реагировать как-то иначе неприемлемо еще и потому, что агрессия совершена с помощью и нашего оружия, которое мы соглашались продавать Ираку только для поддержки обороноспособности, а не для захвата чужих территорий и целых государств. Проявлено вероломство, бесцеремонно попрано международное право, Устав Организации Объединенных Наций».18
Первые признаки неполной состыковки подходов президента и министра к тому, как преодолевать
