печью в синагоге, то ночевали тоже в его доме. Стол у него был простой деревянный, и не только самый большой в городе, но и самый «бесхозный», — ведь дом его никогда не запирался и никто ни выходящих, ни входящих представляться не просил.
Не было мальчишки в городе, который не исцарапал его ногтями и не изрезал его ножом до последней пяди. На нём и рисовали грифельными карандашами — бумага-то в Тольне дорога была! — всевозможных зверюшек и птиц, смешные рожицы, похожие на чёртиков, деревья с плодами и без и много ещё чего. Никто и не пытался за столом следить — хоть дырку в нём пробуравь! И не только стол был таким в этом доме — всё было таким. Даже в часах Иегошуа-Натана мы могли ковыряться день-деньской и изучать это чудесное царство колёсиков и пружинок. И на крышу его лазил каждый, кому не лень, и в прятки в его спальне играли. Была у него и жена — такая же по характеру, как и он сам, и никогда она нам не омрачала наших игр в их доме.
И вот пополз слух по Тольне, что хозяин этого дома собирается в Иерусалим!
И говорил об этом весь город: в синагоге и в лавках, взрослые и дети, потому как не случалось такого в Тольне с самого её основания.
Так случилось, что в начале лета запретили власти ирув[1], что стоял в городе испокон веку. А случилось это вот как. Местный христианский священник уехал в другой город, а когда прибыл приемник его, как раз умер один богатый крестьянин, и понесли его хоронить с хоругвями и крестами, как у христиан принято. Священник с непокрытой головой, в золочёных одеждах шёл впереди и басом пел молитвы. И вот дошли они до ирува, ну, то есть, до верёвки, на жердях натянутой и таким образом разделяющей город на части. Вдруг один из людей несших хоругвь зацепился ею за натянутую наверху верёвку ирува, не удержался на ногах и упал на землю. Новый поп назавтра написал кляузу в Киев с проклятиями на весь род иудейский, и вскоре пришёл оттуда указ губернатора — немедленно запретить ирув. И осталась Тольна по субботам, как дом с выломанной дверью… Привычка в праздничный день выходить мужчинам в город с молитвенниками, в талите, а женщинам — в красивых платках была у горожан столь крепка, что, нарушая ирув, люди оскверняли и субботу. И резник Иегошуа не мог со спокойным сердцем смотреть на это и молчать. И сказали люди: это будет последней каплей — оставит Иегошуа Тольну и уедет в Святую землю. А некоторые говорили, будто он просто дал обет, что, когда исполнится ему семьдесят лет — уедет он в Эрец Исраэль, и теперь пришла пора исполнять обещание. А я, подумав, решил для себя, что просто открылся Иегошуа-Натану Бог еврейский во время сна ночного и сказал ему: «Уезжай, уезжай, Иегошуа, из своей маленькой Тольны и взойди ты в страну единоверцев твоих!» И друзьям своим я это рассказал, и они тоже решили, что был ему знак свыше. Нас только удивляло, что после явления Господа во сне Иегошуа-Натану, он ещё попросил разрешения на своё путешествие сначала у старухи-жены, а потом у всех предков, покоившихся в тиши старого кладбища, а после этого ещё и к городскому раввину пришёл! И склонил раби голову, перед Иегошуа и сказал ему шёпотом из самого сердца: «Даст Бог — не прошла ещё и половина твоей жизни!»
И представил я себе, как один из нас встанет и уйдёт в места, описанные в Святых Книгах и в книге Раши. И в точности увидел я, как поднимается резник Иегошуа и уходит туда, где были Калев и Этаниель- Бен-Кеназ, где одержали победу Амса и Йоав Бен-Цруя, и где похоронены Бней-Бтира и Байатус Бен-Знун. И человек, которого я видел каждый день за его огромным столом, отправляется в Землю Отцов. Какое у него теперь одухотворённое лицо! Но мысль, что этот старик уйдёт в Иудею, а я останусь в Тольне, в тысячах вёрст от Иордана, — не давала мне покоя. Мне это казалось страшной несправедливостью. Ночами я сидел на своей постели и представлял себе горы и долины Израильские, Шомрон, ручей Ха-Басор, вспоминал стихи из Святых Книг, и виделся мне человек, солнечным днём сидящий в тени виноградников и фиговых деревьев его, — всё перемешалось в моём вображении, превращаясь в мечту, обрастающую новыми высказываниями, чувствами и впечатлениями о великом народе.
Ещё во время прошедшего праздника Шавуот прочли мы в молитве «Мосефим»: за грехи наши лишены мы были страны нашей и рассеяны по землям далёким. Но вернуться можно, и резник Иегошуа- Натан туда отправляется. А что будет потом? О чём он будет молиться в Иерусалиме? И что люди тамошние скажут о нём? — Душа моя не ведала ответов, а учитель сказал обо мне: «Голова этого паренька давно уже в Эрец Исраэль, вместе с Иегошуа-резником.»
А Иегошуа тем временем занялся делами имущественными: хотел продать оставшуюся половину своего дела какому-то другому резнику, а не тому, молодому, у которого уже была часть работы от Натана. И молодой резник очень обиделся, и судился, и даже дрался с Иегошуа-Натаном из-за этого! Такое случилось с ним первый раз в жизни. А тут приехали сыновья и зятья, у которых уже и свои дети были, и стали просить у него, чтобы дал он им их часть наследства уже сейчас, при жизни. А он должен был и о себе позаботиться, потому как знал: нехорошо отправляться в Землю Обетованную с пустыми руками. Один деревенский, что очень хотел обосноваться в городе, пришёл и дал Иегошуа-Натану за его дом сто пятьдесят серебряных рублей наличными, а вся Тольна знала, что дом этот стоит не меньше двухсот… И не было в Тольне такого человека, который не купил в доме Иегошуа хоть что-нибудь. Кто в погоне за «удачной» покупкой, а кто от желания оставить у себя какую-нибудь вещичку на память о человеке, отправляющемся в Святую Землю. Такими были большинство покупателей. Одному на глаза угодила медная лампа, другому — литая сковорода; этому пасхальный бочонок, а тому — старые большие медные кастрюли. И как же доволен был пузатый Шломо-Иехиель, всегда занимающий место в восточной части синагоги, что купил подвернувшийся ему под руку горшок с пушистым кустиком мирта; а какой-то простой горожанин, что за двадцать лет не сделал ничего, чтобы хотя бы голову повернули в его сторону — купил ханукальный подсвечник на решётчатой подставке на восемь свечей, в основании которого лежали два льва, держащие на головах бочонок с маслом.
И снилось мне в ту ночь, что входит Иегошуа-Натан в ворота Иерусалимские, а с ним людей множество, и ведут они быка жертвенного под звуки свирели. А над дворами и домами горят свечи ханукальные, и идут люди со жрецами впереди, с помошниками жрецов и глашатаями кричащими: «Братья, братья! Придите с миром!»
И вдруг всё изменилось — я в огромной и страшной пустыне иду по барханам песка, надо мной тяжёлые бронзовые небеса. И несу я кувшин, а в нём чуть-чуть воды. И поднимаю я глаза, и вижу путника босого верхом на осле, издали зовущего меня: «Поди сюда, паренёк, дай мне напиться из твоего кувшина.» И подойду я со скрытым страхом, и подниму дрожащими руками кувшин, и прольётся вода. И закричу я, и открою глаза… — отец стоит над моею кроватью и говорит: «Вставай, сынок. Пришла пора молитвы утренней.» И встану я, и вымою руки, а лица у меня и не было ещё…
И почти уж опустел дом Иегошуа-Натана. Лишь стол сиротливо оставался стоять, а под ним мешки да узлы с подушками и одеялами, которым выпала честь сопровождать Иегошуа в Эрец-Исраэль. И оденется Иегошуа, возьмёт в руки толстый посох и начнёт кружить по городу — прощаться со всеми. И в каждом доме, куда не зайдёт Иегошуа, угощать его будут сладостями или вина немного поднесут, или незаметно сунут ему несколько монеток, как жениху, с пожеланиями добра, прежде чем покинет он город, и у многих на щеках видны будут слёзы, и да благословит Господь милосердных!
И будет ходить так Иегошуа-Натан целую неделю, из дома в дом, с улицы на улицу, а за ним — стайка ребятишек. Ни одного дома не пропустит Иегошуа-Натан и со всеми попрощается, от мала до велика, от богатого до бедного. И в богадельню к нищим вдовам зайдёт, и к Дворе, что штопает старые мешки, зайти не побрезгует.
Нищая Двора жила в низеньком домике на окраине, у самой реки, а с нею беспутный сын и больная дочь, которая уже десять лет не шевелила ни руками, ни ногами и не вставала с постели.
Был полдень. Солнце стояло высоко и разбрызгивало лучи по широкой воде. И отражались они и искрились в маленьких окнах больной девочки, и на белом покрывале, которым заботливые руки укрыли страдающее тело. И откроет Иегошуа-Натан дверь, и встанет Двора ему навстречу из угла, занятая там своим ремеслом, и предложит ему присесть. Давно такой важный гость не перешагивал её порога. И сидит резник у её стола вплотную к постели, в которой умерла надежда. Вот он здесь, а вот он встанет, и назавтра отправится в Иерусалим, к царю Давиду, рассказ о котором из Книги Псалмов знает девочка наизусть. Тихо в комнате — только мать вздыхает, а девочка лежит как камень, и нет лекарств для неё. Встанет Иегошуа покачнувшись, обопрётся на стол и посмотрит в бледное лицо больной девочки. И будто душа её проникнет в это мгновенье в него вместе со слившимися воедино каждодневными печалями
