– А можно, я с вами, я не помешаю, я посмотрю только из угла, послушаю, могу даже в коридоре остаться, можно?
– Ну что же, пойдем, Мишенька, – милостиво разрешила бабушка. – Мне хоть будет веселее Аллочкину скуку слушать.
– Я сейчас! – крикнул Миша и побежал домой отнести лыжи.
Догоняя Аллу и ее бабушку, Миша подумал, что в маминых глазах он преступник. Во-первых, вышел гулять без разрешения; во-вторых, уходит далеко от дома; в-третьих, идет на урок музыки. Он замедлил бег, но, сосчитав до трех, закрыл глаза и прошептал:
– Ну и пусть.
По дороге Алла рассказала ему про новости в классе и заодно про свои горести.
– Ни на одну минуту не могу задуматься, глаза закрыть. Только отвлекусь – Наталья Савельевна как сачок на меня забросит, как будто я рыба или бабочка, и ловит меня: слушаю я или нет? А я зевать начну вдруг, ну прямо как крокодил, и остановиться не могу, очень я все-таки невнимательная! Знаешь, как мне без тебя трудно? Ты давай скорее! А знаешь, как я теперь плаваю, я лучше всех в бассейне из маленьких и из некоторых больших плаваю! Как настоящая щука. Вот нырну иногда и назад возвращаться не хочется.
– Ну что ты болтаешь, болтушка ты этакая! Вот скажу отцу, что утонуть собралась.
– Да нет же, бабушка, Алла не про то говорила. Хорошо ей плавать, нравится, а все остальное – нет!
Они подошли к дому, новому дому в новом районе отличавшемуся от соседних только номером да жильцами. Среди жильцов этого серийного дома жила несерийная учительница музыки Светлана Евгеньевна, которая и открыла им двери. Мише так приятно было смотреть на ее красивое лицо, что не хотелось замечать несколько натянутого гостеприимного голоса и улыбки. Миша впервые увидел живую учительнице музыки, и она показалась ему доброй волшебницей!
– Это кто пришел с тобой, Алла? – спросили Светлана Евгеньевна, не переставая улыбаться, отдавая весь свет своих черных глаз Мише.
Он потянулся ей навстречу, хотел все объяснить, но не смог выдавить из себя ни слова, а по телу у него побежали мурашки.
– Миша Строев. Мы с ним на одной парте сидим и в детском саду еще дружили с трех лет.
– Большие друзья, оказывается, вы с Мишей.
– Ну да! Вот только он любит музыку, а я пока не очень!
Светлана Евгеньевна взглянула на Мишу с любопытством и сказала:
– Любит музыку? А музыкой занимается? Вижу, что нет, но не могу догадаться почему.
Лицо ее стало безразличным, и она, указав Алле на рояль, не проявляла больше интереса к мальчику.
– Мама не хочет, – выдавил из себя Миша, ни к кому не обращаясь. В горле у него что-то сорвалось, ! и свое объяснение он произнес хриплым голосом серого волка.
Светлана Евгеньевна уловила в его словах большое непонятное ей волнение и обернулась к нему, удивляясь услышанному.
– Какая странная у этого мальчика мама! Мне проходу не дают некоторые родители, чтобы я, ради бога, учила их детей, а вот ведь есть и другие, оказывается… Я слушаю тебя, Алла!
Алла приготовилась, захватила побольше воздуха, словно ей предстояло нырнуть на глубину, и принялась стучать по клавишам. Звуки, которые выскакивали у нее из-под пальцев, напоминали слабую пожухлую траву, которую замучила засуха и которая не знает, что такое дождь, ливень, спаянный с солнцем.
Не удержалась Светлана Евгеньевна, не дала ученице проиграть пьесу до конца, села сама.
– Неужели, Алла, ты совсем не чувствуешь, что играешь? Вот послушай, как композитор рассказывает о весне: вот сходит снег, вот черные намокшие деревья стоят по колено в воде, и талая вода кажется глубокой! А вот снова мороз пришел, слышишь, лужи затягиваются льдом, а лед тонкий и острый, как бритва!
Светлана Евгеньевна перестала играть и посмотрела на Аллу, растерянную и печальную.
– Нет никогда мне так не сыграть, – вздохнула Алла.
– Можно мне? – сказал Миша. Он уже который раз про себя повторял просьбу и не решался высказать ее вслух.
На цыпочках, почему-то на цыпочках, он приблизился к роялю и, не ожидая ни запрещения, ни разрешения, упал на стул.
– Это не гитара, а концертный рояль, – донесся откуда-то голос Светланы Евгеньевны.
Миша ничего не ответил ей. Сдавленный всем воздухом, заключенным в комнате, он как бы расплющился на стуле, и руки у него висели по швам.
– На нем нельзя заиграть ни с того ни с сего, – уже отчетливо донеслось до него. Но, как горная страна, как огромная скала, высился над ним рояль, и он, полный невыразимого страха и отчаяния, дотронулся до клавишей.
Получился одинокий звук, но и в этом робком звуке он услышал свой жалобный плач, будто он, маленький, лежал в коляске или на кровати и плакал по неизвестной причине. И сейчас, прижавшись к роялю, он задыхался, но то было волнение артиста, который еще ничего про себя не знал и попросту сгорал от внутреннего огня. Музыка, как вода, струилась под его пальцами, и он узнавал ее, будто она была частица его самого, будто он был построен из нее или соткан. Сам не зная как, он все-таки играл, словно его
