Адеодат. Кроме различных звуков, определяющих эти понятия, я не вижу между тем и другим никакой разницы.
Августин. Пока что воздержусь от возражений, хотя есть люди, которые различают их и по значению; однако, их мнение в настоящую минуту рассматривать не будем. Но ты, несомненно, понимаешь, что мы перешли теперь к таким знакам, которые обозначают себя взаимно, не различаясь между собою ничем, кроме звука, и которые означают вместе со всеми прочими частями речи и самих себя.
Адеодат. Не представляю, о чем ты говоришь.
Августин. Значит, ты не понимаешь, что имя обозначается названием, а название – именем, и притом так, что, за исключением звука букв, они ничем не различаются между собою, насколько это касается имени вообще: ибо в узком смысле слова мы называем именем (существительным) то, что в ряду восьми частей речи занимает такое положение, что не обнимает остальные семь.
Адеодат. Понимаю.
Августин. А это и есть то, что я сказал, а именно – что название и имя означают себя взаимно.
Адеодат. Понимаю, но спрашиваю, что означают твои слова: 'которые означают вместе со всеми прочими частями речи и самих себя'?
Августин. Не показали ли нам предыдущие рассуждения, что все части речи могут быть названы именами и названиями, т. е. могут быть обозначены словами 'имя' и 'название'?
Адеодат. Показали.
Августин. Ну, а если я спрошу тебя, чем называешь ты само имя, т. е. сам звук, выражаемый его двумя слогами, разве ты мне не ответишь, что оно – имя (существительное)?
Адеодат. Отвечу.
Августин. А означает ли себя подобным же образом знак, который мы выражаем двумя слогами, когда говорим 'союз'? Ведь это имя не может быть поставлено в число того, что само оно обозначает.
Адеодат. Понимаю.
Августин. А это и значит то, что сказано мною, именно – что имя в ряду того, что оно означает, означает и само себя; а что в этом же роде можно сказать и о названии, ты поймешь сам.
Адеодат. Это уже нетрудно, но вот что мне подумалось: имя имеет общее и частное значение, в то время как название не находится в ряду восьми частей речи; поэтому, я полагаю, что имя и название разнятся между собою и этим, а не одним лишь различным звуком.
Августин. А разнятся ли, по-твоему, имя и onoma чем- либо еще, кроме того звука, которым различаются между собою языки латинский и греческий?
Адеодат. Пожалуй, что больше ничем.
Августин. Итак, мы пришли к следующим выводам: знаки могут означать и самих себя; один знак может взаимно означаться другим: что обозначается одним, то же обозначается и другим; есть знаки, которые, за исключением звука, не различаются между собою ничем.
Адеодат. Полностью с этим согласен.
Глава VII
Краткий обзор предыдущих глав
Августин. Теперь я желал бы, чтобы ты сделал обзор того, к чему мы пришли в нашей беседе.
Адеодат. Попытаюсь. Прежде всего, некоторое время мы исследовали вопрос о том, с какою целью мы говорим, и пришли к тому выводу, что делаем это чтобы учить и припоминать, причем даже задавая вопросы мы стремимся к обучению или припоминанию. Далее, пение, решили мы, не является в прямом смысле разговором. Когда же мы обращаемся с молитвой к Богу, о котором не можем думать, чтобы Он учился или припоминал, слова имеют то значение, что с их помощью мы или надоумливаем самих себя, или же благодаря нам припоминают и учатся другие. Наконец, когда мы окончательно определили, что слова – не что иное, как знаки, и что знаки не могут быть знаками, если они не означают чего-либо, ты предложил стих, значение отдельных слов которого я старался показать; стих был такой: Если из града такого богам ничего не угодно оставить.
Хотя слово 'ничего' этого стиха весьма известно и ясно, однако мы не могли открыть, что оно означает. Когда я высказал мнение, что мы употребляем это слово в разговоре не напрасно, а при помощи его слушающий нас чему-нибудь да учится, ты отвечал, что слово это означает, по всей видимости, состояние нашего ума, когда он находит или считает себя нашедшим, что предмета, который он ищет, не существует (впрочем, ты посчитал нужным отложить рассмотрение этого вопроса).
Затем ты потребовал, чтобы я, объясняя очередное слово, делал это не с помощью других слов, но непосредственно через сам предмет, обозначаемый объясняемым словом. Когда же я заметил, что, говоря, мы этого сделать не можем, мы приступили к исследованию того, что может быть указано пальцем. Я высказал мнение, что пальцем может быть указано все телесное, но потом мы пришли к выводу, что – только видимое. Отсюда, уж и не вспомню как, мы перешли к глухим и комедиантам, обозначающих мимикой и жестом не только видимое, но часто даже и бестелесное. Жесты эти мы признали знаками.
Тогда мы вновь вернулись к вопросу о том, каким образом мы, помимо
