теперь, а тогда, на берегу, из острой и растерянной жалости к тем сплющенным и раздавленным и все-таки чудесным и красивым летательным аппаратам.
И хотя Щепкин деловито и даже сухо объяснял ему, что такая машина будет выгодна в смысле боевого применения и полезна при береговой обороне или охране водных границ, он-то знал, что все началось на том весеннем берегу.
Это он и хотел объяснить Маняше, когда сказал: «Из жалости». Да, видно, объяснить не сумел.
А Даня и впрямь молчит тревожно. Что-то там в Москве не так…
Часть вторая
1
Разговор у Щепкина с Томилиным в КБ вышел какой-то странный. Когда Щепкин сказал, что не согласен с заключением по его проекту, тот пожал плечами и заметил почти равнодушно:
— Обратитесь к более квалифицированным специалистам.
Узнав, что Щепкин никогда не слышал о Шубине, Томилин как-то сразу потерял к нему интерес и с явным нетерпением ждал, когда этот настырный летчик избавит его от своего присутствия.
Но Щепкину надо было знать, в чем он промахнулся, и он настойчиво спрашивал. Томилин досадливо оглядел его и усмехнулся:
— Вы хотя бы понимаете, командир, за что беретесь? Нарисовать картинку, набросать эскизики, нацарапать более или менее приличные расчеты — это, по нынешним временам, и каждый студент сумеет. Мне в месяц не менее десятка проектов новых летательных аппаратов на консультацию шлют! По всем инстанциям уже полки трещат от прожектов!
Но вот довести конструкцию до конца, так чтобы она была построена хотя бы в опытном образце и пошла на испытания — тут мало энтузиастических восторгов! Вы что, намерены службу в армии оставить?
— Зачем? — не понял Щепкин.
— Отец наш и радетель за весь российский летающий мир Николай Егорович Жуковский — это имя вам, надеюсь, известно? — некогда заметил… — Томилин, покусывая погасшую трубку, перекинул листки блокнота на столе, заглянул краем глаза в свои записи и продолжал: — «Конструирование технических систем требует технического мастерства, но это не просто ремесло. Оно покоится на знаниях, но это не просто наука. Оно требует воображения и вкуса, но это не совсем искусство. Оно нуждается в интуиции, но это не только способность предчувствия…»
— Ну, и к чему вы в меня эту цитатку вонзаете? Обидеть хотите? — спокойно спросил Щепкин. Он решил быть спокойным, хотя это давалось ему очень трудно.
— Я к тому, что, если вы и впрямь ощущаете в себе нечто подобное — этого мало! Помимо всех приведенных мною качеств и достоинств, чтобы довести ваш аэропланчик до ума, вы должны иметь еще одно, — невозмутимо заметил Томилин. — Время, которое понадобится не столько на то, чтобы чертить и считать, сколько для того, чтобы убеждать… тех, от кого это зависит. В том, что ваше сооружение именно то, что необходимо стране не только сегодня, но и завтра…
— А зачем убеждать? Разве и так не ясно? — сказал Щепкин.
— Товарищ, вы понапрасну отнимаете у меня время, — поморщился чуть заметно Томилин. — Ничем не могу вам помочь. Обратитесь к другим.
Он обратился. Забрал в научно-техническом комитете комплект своих чертежей, записку, возил по Москве. Врать не мог. Как только его спрашивали, ознакомлен ли с проектом кто-нибудь еще, он называл имя Томилина. Этого бывало достаточно. Спецы сразу скучнели, отбояривались от него под всякими предлогами. Только теперь он понял, что значит имя Томилина у специалистов.
В комитете ему так и сказали: «Томилин не ошибается». И почти в упор спросили: «Ты где шубинские чертежи откопал? В Севастополе?» «Вот почему меня Томилин спрашивал о Шубине», — эта мысль неприятно резанула сердце. Только теперь он понял, что ему не верят. Не могут поверить в то, что обычный строевой летчик вот так взял и просчитал самолет. Чего это ему стоило, знал только он один. Но не будешь же объяснять каждому.
От отпуска оставалось еще две недели. Щепкин расспросил, где может быть шубинский проект, если таковой вообще был. Посоветовали порыться в архивах в Петровском замке.
В сыром полуподвале архива между стеллажей он каждый день видел здоровенного угрюмого детину, стриженного под бобрик. Парень при знакомстве буркнул: «Теткин Николай». Рылся в бумагах сосредоточенно, на разговор не отзывался и поглядывал на Щепкина с ревнивой враждебностью.
Щепкин не выдержал.
— Слушай, друг-товарищ! — обратился он к Теткину. — Объясни мне, чем это я вызываю твое неудовольствие? Я тебя в первый раз вижу, ты меня тоже. Делить нам вроде нечего…
— Да нет… как раз есть чего… — туманно заметил Николай.
— Давай прямо! — потребовал Щепкин.
Вот так и выяснилось, что ищут они одно и то же. Теткин по приказу Томилина — он сам по себе. Сначала Щепкин удивился, на кой черт конструктору какие-то старые чертежи? Студент рассказал, но его объяснениям Щепкин не поверил.
— Если так, как излагаешь, хорошо бы… — задумчиво сказал он. — Но, по-моему, тут зарыта какая-то другая собака!
Сам же про себя решил, что, наверное, его визит в КБ к Томилину разозлил конструктора и референта. Такие люди самолюбивы до чертиков: какой-то пилот подвергает сомнению решение такого синьора! Вот он и направил в архивы студента-дипломника; найдутся чертежи, ткнет ими в глаза: «Извольте убедиться! Кто прав?»
С Колей Теткиным он договорился честно: наткнется первым на шубинское дело, только взглянет, убедится, что не прав, и отдаст. Студент со своей стороны обещал то же самое.
Теткин притащил в архив самодельную электроплитку и чайник, втихаря стали пить чай, чтобы не мерзнуть в сыром помещении. В архиве было много любопытного. Теткин восторженно перебирал ломкие, в канцелярской скорописи бумаги: «Послушай, Даниил Семеныч, какой-то Пороховщиков построил самолет- двухвостку еще в четырнадцатом году! И знаешь, где построил? В своей собственной квартире! На шестом этаже! Тут, у нас, в Москве! И она летала… Слушай, а как он ее с шестого этажа спускал?»
— Отстань… — бурчал Щепкин, заинтересованно разглядывая пожелтевшие от времени странички.
Но студент вдруг возмущенно закричал:
— Ну, это вы меня извините! Разве фанерную обшивку и сварной фюзеляж из труб первым в мире применил Антони Фоккер? Вот же жалоба петербургского инженера Ивана Ивановича Стеглау; Антони свистнул у него чертежи! Взял для ознакомления — и упер!
Так, постепенно в архивных поисках они прониклись друг к другу доверием. А когда Щепкин как-то набросал карандашиком контуры и схему своей амфибии, студент долго щурился, потом почесал затылок и сказал:
— Из меня спец, конечно, фиговый, но вот что я тебе скажу, Даниил Семеныч: полетит она, по всему видно, полетит! Не имеет права не полететь! И еще скажу: ничего подобного в этой рухляди не было, нет и, абсолютно уверен, не будет! — И уже деловито поинтересовался: — Ты профиль верхнего крыла по справочнику Эйфеля брал или Геттингеновский?
— Разуй глаза! Сам разродился! Близкий, но не их!
— А угол заклинения от строительной горизонтали? Не мал?
