Ну да что там вспоминать, как встретились… Такое бывает раз в жизни! Флотские деликатно не мешали им, вцепившимся друг в дружку — не разнять.
Хвостовое оперение погрузили на тачку и покатили к ремонтным мастерским, черепичные крыши которых краснели неподалеку.
С час все молчали, потом закричали призывно:
— Эй, летун, что дальше тащить?
— Ага… — встрепенулся Щепкин. — Пойдем… пойдем! Я тебе покажу!
Вместе и зашли в низкий цех мастерской. Все помещение было завалено уже снятыми с самолетов уцелевшими деталями и частями, на стендике красовался полусобранный мотор неизвестного вида, а на стапельке, на козелках лежали два широких крыла, блестевшие еще мокрым лаком.
— А это что, Даня? — Нил Семеныч осторожно тронул липкую, пахнущую свежим лаком поверхность крыла на козелках.
— Это? — Щепкин пожал плечами. — Да так… Не сидеть же сложа руки. Маракую. Может, и соберем какой-никакой сундучок с моторчиком… Может, и полетит… Только ты ж пойми, я не инженер! Нюхом беру, на соображение!
— Ну, вот и сыскалась работка для меня! — обрадовался Глазунов.
Даня посмотрел как-то странно, но сказал только:
— Пошли к Марье!
Тот день, если честно, он от усталости и волнения помнил плохо. Мылся соленой морской водой из душа, потом Маняша кормила его ухой с пшенкой, потом они выпили вина из огромной бутылки в оплетке. Вино казалось слабеньким, как жидкий соломенного цвета чаек, но он от всей этой еды неожиданно раскис, и Маняша, смеясь, отвела его в соседнюю комнату в казарме, которые здесь назывались «кубрики». Уложила на матрац и подушку, набитые сушеными водорослями. От подушки пахло чистотой и морской солью.
Бывают в жизни каждого человека особенные недели, дни, даже часы, почти неразличимые в потоке времени, но, как потом выясняется, главные для него, поворотные. Человек еще и сам не совсем понимает их особенность и значимость, но в душе его уже возникает то, что определяет его жизнь и судьбу, то, что ведет по круговерти поступков, событий, деяний, не дает сбиться с нового курса…
Уже позже Глазунов понял, что для Дани таким временем стали дни, что проводили они там, на Каче. Внешне ничего за ним тогда он не замечал. Щепкин вкупе со всеми разбирал завалы в овраге — они собирали из разных частей самолет в реммастерских и в конце концов собрали. Обедали вместе со всеми в столовке, купались в море и забивали «козла» под акациями. Но все чаще и чаще Щепкин уходил от людей на берег моря, сидел там часами, задумчивый, Глазунов сначала не догадывался, почему он с таким вниманием и интересом относится к летающим лодкам, гидросамолетам, которые выискивали на берегу в завалах разбитых врангелевцами при бегстве аэропланов.
Однако Даня как-то признался:
— Слышь, Семеныч! Чудная история, но выходит так, что я теперь без моря не смогу!
Глазунова эти слова не удивили — он уже понимал, что влечет Щепкина. Это были летающие суденышки, крылатые яхты, которые поднимали в небо не паруса, но похожие на них тонкие размашистые плоскости. Они как бы связывали воедино море с небом. И это было гораздо опаснее, чем полеты над сушей, а значит, и завлекательней. Каждый пилот, если он настоящий пилот, бежит к новому, хочет все испытать.
— Неужели в военморлеты переквалифицировать себя собрался? — спросил тогда Глазунов.
— Ты помоги мне! — неожиданно сказал Щепкин. — Разобраться… Тут такая штука получается… Раньше летал… только бы летать, а теперь зуд какой-то пошел: до всего докопаться охота! Как все это устроено-построено?
— Да зачем это тебе, Дань?
— Поможешь?
Два дня они потратили на разбитый «вуазен-канар», громоздкое бипланное сооружение, на хвосте которого был намалеван андреевский флаг: белое полотнище с косым синего цвета крестом. В общем-то, это был обыкновенный войсковой «вуазен», поставленный на чудовищно огромные, похожие на лапти, поплавки. Он раздавил их, осев фюзеляжем на подломившихся стойках, и походил на гуся, севшего на красные лапы. Поплавки были выкрашены суриком. В этом летательном аппарате было что-то недоделанное. Коробчатые формы его казались нелепыми, и от этого оставалось ощущение неуклюжести и медлительности.
Нил Семеныч, что понимал по технической части, разъяснял Щепкину. Тот старательно записывал. Они внимательно изучали крепления — «стаканчики», развинтили моторную раму, черную от масляной копоти, с полированными проплешинами. Самого мотора не было. Пробовали разобраться в сложной тросовой системе перекоса плоскостей — и разобрались.
Возле дощатого слипа, сходившего к водам с обрыва, натолкнулись на то, что и Глазунова привело в восторг. Эта мертвая, расколотая по днищу небольшая летающая лодка была красива той редкой и удивительной красотой, которую рождает только полная гармония, ясное и понятное соответствие всех частей. Уже одним своим видом она говорила о легком разбеге и отрыве от вспенившихся вод и таком же легком и изящном полете. И хотя сейчас она беспомощно лежала на боку, обнажая свое расколотое подраненное днище и подломив обе левые тонкие плоскости, — ощущения неподвижности не было, столь стремительны и сильны были все ее линии.
Лодка была похожа на скрипку, под бесцветным лаком просвечивала жилками коричневатая березовая фанера — переклейка. Ярко-красной незазеленевшей от времени медью отсвечивали полоски обивки швов и стыков, хвостовое оперение — целехонькое — высоко и задорно приподнималось на стойках — трубках. В кабине рядом друг с другом стояли похожие на ковшики сиденья. Приборы управления были вырваны из гнезд, не было и ручки. Но Щепкин втиснулся в кабину и, прищурившись, долго смотрел в море. Чуть позади него, над головой, блестел латунью, топырил короткие лопасти заклиненный мотор. С него свисали обрывки проводов, по ржавчине струилась утренняя роса.
Гудело, накатываясь и разбиваясь на мелководье, море, брызги оседали на лице Щепкина, и, наверное, когда он смотрел на череду набегающих валов, ему казалось, что лодка снялась с места и плывет там, легко взбегая на волну и ниспадая с нее. Вот-вот звонко грохнет мотор, нетерпеливо задрожит корпус лодки — и она взмоет легко и просто над темно-лиловыми глубинами Черного моря.
— Красивая! — искренне восхитился Глазунов.
Щепкин, вздохнув, выбрался из лодки, покусывая травинку, согласился:
— Это ты прав, Семеныч. Лодочка наружно — шик-блеск! Называется «эм-пятая», завода Щетинина… Щетининская штучка. Лет пять назад цены ей не было. Что по мореходности, что по скоростенке… А сейчас даже для учлетов не сгодится!
— Почему? — удивился Глазунов.
— Потому, — сказал Щепкин. — Вооружение слабовато. Германец на Балтике — про Моонзунд слыхал? — эти лодки сзади как орешки щелкал. Задний сектор-то не прикрыт… А они свои «альбатросы» там на поплавки ставили, сам понимаешь, два пулемета… Но ничего, лупили и «альбатросов». Они, немцы-то, на пилотаже тяжеловаты, а это же игрушка, верти как хошь! Я знаю, моряков расспрашивал!
— Объясни мне, Даниил, — подумав, спросил его Нил Семеныч, — какого черта мы в этой рухляди роемся?
— Так ведь здесь же целый авиационный университет! — сказал Щепкин серьезно. — Я теперь об этих лодках, наверное, не меньше того, кто их строил, знаю!
— Ну и на кой тебе все это?
— Так ведь… жалко… — помолчав, искренне признался Щепкин.
— Чего?
— Всего, — засмеялся тот. И увел разговор в сторону.
Только через пару лет, когда Щепкин неожиданно показал ему первый набросок собственной летающей лодки-амфибии, Глазунов с удивлением понял, что Щепкин ничего не забыл и все это время носил в себе подспудное неукротимое желание — конструировать и строить. И родилось это желание не
